Нетрудно себе представить, каков будет результат учреждения, постоянных посольств в Пекине. Вспомните хотя бы Константинополь или Тегеран. Где бы русская дипломатия ни встречалась с английской или французской, она неизменно одерживает верх. А кто может сомневаться, что русский посол, который через несколько лет сможет располагать в Кяхте, находящейся на расстоянии месяца пути от Пекина, армией, достаточно сильной для любой цели, а также дорогой, на всем своем протяжении подготовленной для похода этой армии, — кто может сомневаться, что такой русский посол будет всемогущ в Пекине?

Совершенно ясно, что Россия быстро становится первенствующей державой в Азии и весьма скоро затмит Англию на этом континенте. С завоеванием Средней Азии и присоединением Маньчжурии Россия увеличила свои владения на территорию, равную площади всей Европы, за исключением Российской империи, и из снежной Сибири спустилась в умеренный пояс. В непродолжительном времени долины среднеазиатских рек и Амура будут заселены русскими колонистами. Приобретенные таким образом стратегические позиции имеют такое же важное значение по отношению к Азии, как позиции в Польше по отношению к Европе. Обладание Туркестаном угрожает Индии; обладание Маньчжурией угрожает Китаю. А Китай и Индия, с их 450000000 жителей, являются в настоящее время решающими странами Азии.

Написано Ф. Энгельсом около 25 октября 1858 г.

Напечатано в газете «New-York Daily Tribune» № 5484, 18 ноября 1858 г. в качестве передовой

Печатается по тексту газеты

Перевод с английского

Ф. ЭНГЕЛЬС

ПРЕСЛЕДОВАНИЕ МОНТАЛАМБЕРА

Париж, 6 ноября 1858 г.

Граф Монталамбер был первым более или менее известным человеком во Франции, примкнувшим к coup d'etat Луи-Наполеона. При Луи-Филиппе он представлял католическую партию в палате депутатов; при республике он принадлежал к той реакционной партии в Национальном собрании, состоявшей из орлеанистов и легитимистов, которая для вида приняла республику с тем, чтобы основательнее подорвать ее; намереваясь действовать в пользу той или другой линии Бурбонов, она в действительности играла на руку тому самому Луи Бонапарту, который в одно прекрасное утро арестовал и разогнал всех ее представителей и милостью пьяной солдатни завладел абсолютной властью. Подвергшись, среди прочих, этому насильственному разгону, сам в прошлом орлеанист, Монталамбер был первым и, за «одним только презренным исключением» г-на Дюпена, остается и поныне единственным во Франции крупным парламентским деятелем, который перешел в бонапартистский лагерь. В условиях политического паралича, поразившего в то время всю Францию, это дезертирство Монталамбера было фактом большого значения; оно было важным фактом для нового правительства, еще изолированного от всей Франции стеной солдат, составлявшей его защитительный заслон. Монталамбера подкупила определенно выраженная католическая тенденция правительства Луи-Наполеона. По слухам, и другой, более конкретный подкуп заставил его переменить позицию. Некоторое время Монталамбер поддерживал правительство в качестве члена Законодательного корпуса; он подхалимствовал и льстил человеку, который заменил парламентские дебаты военной диктатурой; у него хватило низости считать честью для себя быть одной из тех марионеток, которым удачливый узурпатор поручал вотировать законы и кредиты под свою диктовку — вотировать, а не говорить, или если и говорить, то лишь в похвалу ему. Но за это добровольное унижение Монталамбер не получил никакой награды; он сделал свое дело; он навсегда отдалил от себя своих прежних политических друзей; он был навсегда скомпрометирован; он уже никогда не мог стать опасным противником; его выжали как лимон — к чему же теперь было церемониться с ним? Перестав быть предметом внимания, Монталамбер открыл, что способ, которым Луи Бонапарт спас и продолжал спасать Францию, заставляя всех поступать по-своему, в конце концов был не так уж хорош. Он невольно сравнивал свое положение в палате депутатов с тем положением, которое он занимал в этом же самом здании десять или двадцать лет тому назад; и он стал постепенно переходить в оппозицию правительству. До известного предела это терпели; ему было даже разрешено напечатать свои первые две или три речи. С этих пор он, а также те немногочисленные республиканские депутаты, которые присягнули на верность правительству, и несколько недовольных бонапартистов составляют в этом жалком Собрании нечто вроде оппозиции, такой же жалкой, как и учреждение, к которому она принадлежит.

Эта оппозиция дальнейшим посягательствам императора, по-видимому, доставила г-ну Монталамберу кое-какую незначительную и жиденькую популярность среди некоторой части буржуазии, я он, очевидно, ждал случая закрепить за собой это преимущество каким-нибудь смелым и неожиданным выступлением. Он бил связан с «Correspondant»[413], журналом, почти целиком принадлежащим фамилии Брольи и поэтому проводящим орлеанистскую политику. Воспользовавшись отъездом из Парижа владельцев журнала, Монталамбер поместил в нем свою статью под заглавием «Дебаты об Индии в британском парламенте», которая в ее теперешнем виде не была бы допущена, если бы осторожные и робкие Брольи были в Париже и могли оказать свое влияние. В этой статье Монталамбер пытается совершить amende honorable [публичное покаяние. Ред.] по поводу своего перехода на сторону Бонапарта; превознося до небес парламентарное правление Англии, он весьма недвусмысленно осуждает нынешнюю систему правления во Франции.

«Когда мои уши временами оглушены жужжанием кулуарных хроникеров или криками фанатиков, воображающих себя нашими господами, или лицемеров, считающих нас своими жертвами, когда я чувствую, что меня гнетет тяжесть атмосферы, насыщенной миазмами раболепия и коррупции, я спешу прочь, чтобы вдохнуть в себя более чистый воздух и погрузиться в живительное море английских свобод… Если среди развернувших эти страницы есть люди, которые находятся под властью этой» (бонапартистской и абсолютистской) «моды, то я говорю им прямо и откровенно: бросьте читать, не идите дальше; ничего из того, что я собираюсь написать, не может вам понравиться или заинтересовать вас; ступайте мирно пережевывать жвачку на тучных пастбищах вашего самодовольного покоя и не завидуйте тем, которые, не питая к вам зависти, пользуются правом оставаться верными своему прошлому, усилиям своей мысли и своим стремлениям к свободе… Я впервые был сильно взволнован, покинув это грандиозное зрелище» (дебаты в палате общин), «как был бы взволнован всякий человек, который видит в правительстве нечто большее, нежели лакейскую, и который ожидает встретить в цивилизованной нации нечто лучшее, нежели стадо овец, годных только для стрижки или для того, чтобы щипать травку в молчании под сенью расслабляющего спокойствия».

Это звучит очень хорошо и, в сущности, довольно сильно. Джон Буль, за последнее время привыкший только к грубостям и насмешкам со стороны французской прессы, конечно, чрезвычайно благодарен за лесть, которой Монталамбер осыпал его; настолько благодарен, что и не подумал заглянуть в то «прошлое», которому Монталамбер, по его собственным словам, остался верен. Всем известно, что г-н Монталамбер по собственной воле присоединился к тем кулуарным хроникерам, к тем фанатикам и лицемерам, чье жужжание и крики теперь оглушают его уши; ому некого винить, кроме самого себя, если он преднамеренно и сознательно погрузился в ту насыщенную миазмами раболепия и коррупции атмосферу, тяжесть которой теперь гнетет его. Если «во Франции последней модой является выражать отвращение ко всему, что похоже на воспоминание или сожаление о прошлой политической жизни», то г-н де Монталамбер одним из первых ввел эту моду, когда он с барабанным боем и развернутыми знаменами перешел в тот самый лагерь, который провозгласил новую эру, основанную на полном и окончательном разрушении «прошлой политической жизни». Что же касается людей, которые довольствуются мирной жвачкой на тучных пастбищах самодовольного покоя, то Монталамбер не может порицать их. Coup d'etat был произведен как раз под тем предлогом, что нужно успокоить политические страсти и открыть эпоху этого самого мира и самодовольного покоя; и если Монталамбер примкнул к coup d'etat не по этой причине, то по какой причине он вообще примкнул к нему? Поистине, что бы ни говорили против Луи-Наполеона, его нельзя обвинить в том, что после coup d'etat он маскировал свою политику или свои намерения. Не могло быть и не было никакого заблуждения насчет его намерения превратить французский народ в стадо овец, годных только для стрижки или для того, чтобы щипать травку в молчании под сенью расслабляющего спокойствия. Монталамбер знал это не хуже других. Если все же теперь он поднимается во весь рост и призывает нас восхищаться им, как человеком, который, не питая зависти к своим бывшим бонапартистским друзьям, остается верен своему прошлому, то нам остается спросить его: какое прошлое вы имеете в виду, г-н де Монталамбер? Не ваше ли прошлое времен монархической палаты, где вы выступали и голосовали в интересах реакции, репрессий и поповского фанатизма? Или ваше прошлое времен республиканского Собрания, когда вы тайно сговаривались со множеством ваших старых парламентских друзей о восстановлении монархии, когда вы своим голосованием шаг за шагом отрекались от народных свобод, от свободы печати, права собраний и союзов и когда вы собственноручно выковывали оружие для того самого авантюриста, который, пользуясь этим оружием, выкинул вас и ваших сообщников за дверь? Или, наконец, вы имеете в виду ваше прошлое времен бонапартовского Законодательного корпуса, где вы унижались перед этим удачливым авантюристом, добровольно и преднамеренно перейдя на его сторону в качестве одного из лакеев его приемной? К какому из этих трех видов прошлого, г-н де Монталамбер, относятся ваши стремления к свободе? Мы склонны думать, что большинству людей потребовалось бы много «усилий мысли», чтобы разобраться в этом. Тем временем правительство Луи-Наполеона отомстило своему неверному слуге судебным преследованием, и суд должен состояться уже в этом месяце. У нас будет возможность сравнить благородное негодование г-на де Монталамбера с благородным негодованием бонапартовского прокурора; и мы уже теперь можем сказать, что по части искренности их обоих можно будет поставить примерно на одну доску. Самый судебный процесс вызовет во Франции немалую сенсацию, и, каков бы ни был его результат, он явится важным событием в истории Второй империи. Самый факт, что Монталамбер счел необходимым столь демонстративно порвать с существующим правительством и навлечь на себя преследование, является знаменательным доказательством того, что французская буржуазия начинает пробуждаться к политической жизни. Только полная апатия, политическое истощение и умственное blase [пресыщение, утомление. Ред.] этого класса позволили Луи-Наполеону установить свою власть. Имея против себя только парламент, который не опирался ни на буржуазию ни на рабочий класс, он располагал пассивной поддержкой буржуазии и активным содействием армии. Парламентарии были разбиты сразу, но рабочий класс — лишь после месяца борьбы по всей Франции. Буржуазия в течение долгого времени повиновалась, правда с ворчанием, но все же повиновалась и смотрела на Луи-Наполеона как на спасителя общества, а потому как на человека необходимого. Теперь, по-видимому, буржуазия постепенно изменила свое мнение. Она жаждет возвращения того времени, когда она, или, по крайней мере, часть ее, управляла страной и когда ораторская трибуна и печать служили лишь ее собственным политическим и социальным интересам. Она, очевидно, снова проникается уверенностью в себе и в своей способности править страной, а если это так, то она найдет способ выразить это. Таким образом, во Франции можно ожидать буржуазное движение, соответствующее тому, которое ныне происходит в Пруссии и которое является таким же несомненным предшественником нового революционного движения, как итальянское буржуазное движение 1846–1847 гг. было провозвестником революции 1848 года. По-видимому, Луи-Наполеон отлично сознает это. В Шербуре он сказал одному человеку, которого не видал много лет: «Жаль, что образованные классы страны не желают идти со мной; это их вина; но армия со мной, и мне все равно». Но он очень скоро увидит, что обычно происходит с армией — в особенности с армией, имеющей таких офицеров и генералов, как бонапартовские, — как только масса буржуазии становится в открытую оппозицию. Во всяком случае для европейского континента наступают, по-видимому, бурные времена.