— В случае войны с братвой Смольного мы понесем убытки. Я даже не берусь определить точную сумму. Миллионы, Ваня.

— Я не меняю решений.

Закрываю тему.

С таким отребьем конкретного базара быть не может. Знаю. Именно благодаря таким борзым да лихим однажды пацан Ваня лишился семьи, дома, жизни.

Такие, как Смольный Вадим Андреевич, не ведут переговоров. Разве что для отвода глаз, чтобы заехать со спины, пока тебе шестерки зубы заговаривают.

Рассматриваю, как проскальзывает за окном город, окраина раскрывает свое непотребное нутро с червями, что начинают расшевеливаться к ночи, а сам лечу в воспоминания, где пацану Ваньке дают первые уроки настоящей жизни.

И перед глазами смрад, вонь голимая, темные стены и толчок облеванный. Валяюсь подбитый, кровь сплевываю.

Подыхаю. Чувствую, что конечности слабеют. И движение рядом заставляет жилы напрячь, а в мозгу одна мысль.

Подохну, но за собой кого смогу утащу. Надо мной склоняется кто-то. Старше меня, на вид авторитетный. Голова лысая, здесь всех под ноль стригут.

— Зовут как тебя, фраерок, зеленый совсем, смотрю.

— Иван…

— Ну че, Ваня, ты кандидат на тот свет. Поздравляю, пацан.

Пытаюсь встать, но бок подбит. Сильно. Единственное, что могу, выплевываю слова зло.

— Добить меня пришел?! Выкуси.

— Ты базар фильтруй, а то и впрямь могу порешить.

Робу мою дырявую на боку тянет, рассматривает место удара.

— Живучий ты… Раз не скопытился сразу, значит, вытянешь.

Улыбается. Правда странно и поверх меня смотрит, на остальных. Такой взгляд у него в никуда. И опять на меня глаза свои опускает.

— Держи бок, иначе окочуришься… Статья какая?

Сплевываю кровь на холодный бетон, ребер не чувствую.

— Убил я… особо тяжкое… депутатика одного порешил.

— Депутатика. Зеленый совсем. Неужто заказ взял?

— Нет. Личное это.

— Чего так? Бабу твою увел богатый ублюдок или, наоборот, чужого захотелось?!

— Нет. Приказ дал. Семью мою закрыть и дом поджечь. Я один выжил, в детдом попал, но его запомнил. А как из приюта вышел. Выследил. Должок отдать заставил.

— Кровь за кровь, пацан.

Кашель подступает, а я говорю как на исповеди, все равно подыхать, может, и брежу уже. Все выкладываю и смех раздирает глотку, больной.

— Я мразь эту нашел. Выслеживал долго. Все узнал. Ему по-хорошему за решеткой сидеть за все, что вытворить успел.

— Ну так времена нынче такие, чем борзее, тем место лучше под солнцем занимают. Такова жизнь, братик.

Проводит пальцем по моему горлу. Пульс нащупывает.

— Ты держись, малой, говори. Че дальше-то было.

Боль нутро выворачивает воспоминанием, как кричу в рыхлую круглую морду.

— Почему?!

И опять переношусь в богатенький домишко, где краснощёкий мужик пытается от меня отбиться, а я его за грудки держу и кричу волком от боли, что дерет изнутри.

— Дмитрий и Мария Кац. Мои отец и мать. Ты приказ дал.

Глазами бегает, выход ищет, ждет своих псов, а помощи ждать уже неоткуда.

— Пацан, уймись. Я тебе денег дам, хочешь?

— Не продаюсь. Ты мне ответ дай. Отца моего, мать за что на тот свет отправил? Домишко приглянулось так с клочком земли под дачу, что целую семью извел?! Не повезло. Я выжил. В детдоме тоже не подох.

— Не знаю я никакого Каца! Попутал ты!

Ударил его головой в лицо. Чтобы вспомнил.

— Так и не вспомнил, за кого мстишь? — задумчивый голос и мой сокамерник садится рядом на бетон, продолжая смотреть на остальных, не давая подступить и добить зарвавшегося новичка.

Улыбаюсь и кровь собственную проглатываю, но говорю. Пока слова с губ срываются, значит, жив еще, не помер.

— Долго подыхал тот свин. До тех пор, пока не вспомнил за кого мщу. Столько на нем было, что расправа над целой семьей оказалась эпизодом незначительным…

Говорить трудно, все плывет, и только сила воли не дает расфокусировать взгляд.

Моя жизнь. Моя семья. Всего лишь эпизод. Один незапоминающийся момент.

— Десятку впаяли?

Говорить сложно. От холода зубы стучат.

— Да…

— Ну, я смотрю, ты вдоволь его болью нажрался. Отомстил.

— Кровь основательно пустил, весь ею умылся, так и сидел рядом, сам позвонил в полицию и ждал, пока за мной явятся. Я совершил свое правосудие, но нарушил закон.

Улыбается и от оскала его обидой веет, злостью, а я шрам на брови свежий замечаю, рассечение.

— Праведник, смотрю, Кровавый, значит.

Смотрит на меня. Словно оценивает шансы мои на жизнь.

— Готовь белые тапки… Здесь молодняк в расход по-любому. Сегодня ты себя отбил, завтра с лазарета слабым вернешься, загрызут…

Сглатываю ком, кровь жрать одно удовольствие.

— Так и ты вроде несильно старше.

— Я бывалый, дед уже, по мотанию, а ты зелень. Порешают тебя.

Замолкает, намек на реалии тюремные понятен. Сжимаю кулак и проговариваю зло:

— Сдохну, но за собой кого смогу утащу. Чтобы вместе в аду гореть веселее было.

Молчит. Смотрит, а я уже крики, лязг металлических дверей слышу.

Перед тем, как исчезнуть, наклоняется и подсказку кидает.

— Сделай так, чтобы после лазарета в карцер попасть. Дебош устрой, а там лупи по стенке, пока пальцы перестанут боль чувствовать. Здесь только так выживают. Боль — сила. Твоя сила. Запомни. Считай, что бойцовскую программу экстерном проходишь. Жизнь твоя от умения махать кулаками зависит. Ты людей с рычагами власти потревожил. Мстить будут. Ваня. Это приговор. Среди волчар выживают только волки… Либо ты, либо тебя…

Хватаю за тюремную робу незнакомца, когда он подняться хочет, тяну и вопрос задаю:

— Ты кто?

— Узнаешь.

— Зачем помог?

Ухмыляется, щурится, и мертвый взгляд ввинчивается в меня, а я понимаю, что глаза у него не совсем темные, а звериные какие-то.

— Захотел.

Аврора

Я врываюсь в спальню и почему-то не могу отложить сумочку. Притискиваю ее к груди, чувствуя, что совершаю что-то неправильное, быть может, допускаю ошибку, но иного пути уже нет.

Заставляю себя успокоиться, обычно я более уравновешенная, но сложившаяся ситуация выбила из колеи.

Наконец дрожащими пальцами вытаскиваю из клатча заветные коробочки тестов и резко подхожу к кровати, прячу компромат под подушку. По-детски как-то, да, но Иван уехал, а я боюсь выпускать тесты из рук.

Скидываю одежду и ложусь. Ворочаюсь, так и не сумев уснуть, а потом и вовсе приподнимаюсь, запрятываю добычу под матрас и только после этого забываюсь беспокойным сном.

Сплю плохо. Вздрагиваю, просыпаюсь, зависаю на грани реальности и сна и все время перед глазами русский. Иван. Я почему-то вижу его широкоплечую фигуру со спины. Он стоит под дождем, и вода стекает по сжатым кулакам, почти кричу, когда осознаю, что капли имеют багряный цвет.

Открываю глаза рывком, подрываюсь с подушки. Смотрю в окно с лучами утреннего света и понимаю, что меня мутит. Сильно. Беспокойная ночь сказывается и нервы.

Бывало у меня такое. Часто. Особенно сильно тошнило перед первыми показами. Я тогда так нервничала, что желудок от спазмов скручивало.

Забегаю в туалет, захлопываю за собой дверь. Меня рвет, и когда спазмы прекращаются, заставляю себя подняться на подрагивающие ноги.

— Не может быть! Невозможно!

Повторяю слова и наклоняюсь к раковине, открываю кран, плещу в лицо водой.

— Я ведь пила таблетку, которую насильно впихнул мне Ридли.

Заставляю себя вспомнить весь утренний кошмар того дня, когда я оказалась у себя дома.

— О… Боже…

Вылетает хрипло. Меня тогда от нервов стошнило и вероятность того, что таблетка не успела усвоиться, слишком велика…

— Черт, черт, черт! Я не беременна. Это ошибка. Всему виною нервы.

Смотрю на свое отражение. Холодная вода не помогла. Щеки пунцовые, как если бы мне хорошенько надавали пощечин. Глаза горячечные.

— Боже, а если я и вправду беременна от этого монстра?!