Слова это всего лишь слова.

Человека не вернуть, время вспять не развернуть. А боль… она затихает, покрывается мокрой коркой, которая будет кровить, стоит только сковырнуть, но я этого себе не позволю.

Дом Ивана изменился. Я как одержимая прошлась по всем комнатам, кроме его кабинета. Туда я не ступала. Слишком свежи раны, та ночь, когда упала к его ногам, когда поднял и заглянул в глаза, моя судьба была решена уже тогда…

И все же сегодня я вошла туда, не спалось, спустилась вниз, ноги сами привели меня в пустой кабинет, и я огляделась.

Ничего не изменилось. Монгол не менял ничего, не тронул, так все и было, как в тот раз, когда меня бросили к ногам Кровавого.

Прохожу к его столу и провожу пальцем по кожаному креслу, сажусь и прикрываю глаза.

Мне все время кажется, что он живой…

Разум понимает, но сердце не согласно, оно не хочет верить…

Провожу пальцем по столу, дерево хранит тепло, а затем выдвигаю верхний ящик, не знаю почему, просто по наитию, и меня сшибает галлоном непролитых слез, когда оттуда я достаю ленту…

Узнаю ее сразу же. Та самая, которой был обернут подарок Каца. Моя лента…

Он сохранил…

Плачу. Зажав зубами ладонь, захлебываюсь своей дикой тоской, потому что с каждым вдохом мне не легче, как можно было не понимать, что так безумно полюбила…

Стоило потерять и все встало на свои места…

— Ненавижу тебя, Иван! Ты не мог умереть… не мог…

Не понимаю, как и что произошло, просто в какой-то момент подо мной стало очень мокро и живот скрутило болью настолько сильной, что я повалилась на пол.

Дверь кабинета хлопнула со страшной силой и через секунду перед глазами возник Монгол.

— Что? Ава. Что?

— Не знаю… ребенок… Монгол… спаси моего ребенка…

Слезы начинают катиться из глаз, меня одолевает паника. Становится нечем дышать.

— Тише.

Монгол тщательно трогает меня, ощупывает. Причем детально, как врач, и, наконец, опускает взгляд на мою светлую юбку с пятном, смотрит на ноги.

— Понятно. Мне никогда не бывает легко.

Шипит сквозь зубы и янтарные глаза сужаются. Рывок и я на руках у мужчины, грозного, сильного, который встает и несет меня не сбавляя шага, уверенный, злой, ненавидящий, отчаянный, играющий в свою игру.

Для всех он мой мучитель, подмявший под себя империю Кровавого. На самом деле единственный защитник, ставший надежным тылом.

Вцепляюсь на инстинктах в крепкую, бычью шею, чтобы не упасть. Палач идет в ровном темпе, размашистым шагом.

— Мне страшно… мой ребенок… — заикаюсь и неожиданно Палач каменеет, останавливается и отвечает с ухмылкой:

— Успокойся, женщина, ты рожаешь. Время пришло, значит…

— Я? Но ведь еще пару недель есть…

— Ага, — лыбится и на миг превращается в мальчишку, никогда не видела его таким, — я бы сказал, что пара часов, малышка, так что не трусь.

Монгол отвез меня к Цукербергу.

Нас уже ждали. Он позвонил из машины, когда я, сидя на заднем сиденье, впервые закричала от резкой, скрутившей все тело боли.

— Еду, Авраам, минут двадцать и домчу.

Слушает ответ на том конце и рявкает:

— Я знаю, что до вас час езды, я сделаю за двадцать минут.

В больнице все как в тумане, опять на руках у Монгола, затем лицо Авраама…

— Давай, Аврора, держись, мы справимся! — и уже в сторону: — Быстро работаем.

Я не кричала, когда схватки болевыми обручами скручивали все тело, держалась и кусала губы, не знаю, почему не могла закричать, терпела.

Был только один-единственный крик в машине с Монголом.

— Все хорошо, милая, все будет хорошо…

Голос Авраама, как якорь, за который держусь.

Я стонала, громко, было больно настолько, что казалось, будто тазовые кости дробят.

— Плод большой.

— Поздно для эпидуралки.

— Здесь стремительные роды…

— Тужься, Аврора…

Фразы врача и я мечусь взглядом по палате, мне видится разное, невероятное и в момент, когда я, наконец, кричу, выталкивая из себя в мир нового человека, я зову Ивана…

И именно в эту секунду мне кажется, что я схожу с ума, потому что в окне двери в родильную палату мне чудится, что я вижу мужчину в кепке и с бородой.

Мираж, но у этого миража нереальные глаза Ивана…

— Иван… Иван… — проговариваю потрескавшимися губами, не вслух даже. Краткий миг, и я тону в этом взгляде, как в бездонной серой пропасти.

Таких глаз ни у кого не видела… только он… Пальцы дрожат, и я тяну их, хотя по факту едва могу пошевелить кончиками.

— Ваня…

Сил нет, я на грани какого-то полуобморочного состояния, а может, действительно брежу.

Потому что я вижу его, именно его, и сердце разрывается от боли, по щекам катятся слезы, жгут и ком в горле, и надрывом с болью только шепот:

— Ванечка…

И в ответ на мой безмолвный крик мужчина прикрывает глаза и, кажется, тянет носом воздух со всей силы, а стоит мне моргнуть, как болезненный мираж рассеивается. Дверь распахивается и в родильную палату влетает очередная медсестра.

Привиделось. И мне остается только впиться зубами в искусанные губы и обессиленно смотреть, как перед глазами мелькают люди в медицинской форме.

Я все еще пребываю в каком-то пограничном состоянии, между явью и сном, когда мне на грудь кладут младенца.

— Вот он, наш крепыш! Как маму заставил помучиться, а нас поволноваться…

Голос Цукерберга наполнен триумфом и теплом, заглядываю в теплые глаза мужчины… и улыбаюсь робко, губы болят, я слишком сильно их кусала.

— Заставили вы меня поволноваться, ох как заставили, — улыбается в седеющую бороду.

— Ты настоящего русского богатыря родила, девочка.

Цепляюсь за незнакомое слово, и Авраам понимает мою заминку.

— Воина, Аврора, истинного наследника своего отца.

Прикрываю глаза и слезы текут, но робкое прикосновение маленькой ручки заставляет встрепенуться.

— Привет, мой хороший.

Разглядываю свое маленькое счастье, изучаю, знакомлюсь.

— Я твоя мама.

Сопит недовольно, а я глажу волосики, светлым пушком покрывающие его голову, забавный, а потом мой малыш открывает глаза. Ярчайшие и совсем не похожие на бесцветные омуты Ивана…

Едкое жало сожаления колет в груди…

Я надеялась, что у моего малыша будут отцовские глаза, но у маленького сопящего комочка они совсем не такие…

И опять пелена слез и радостных, и горестных, и счастье от понимания, что уже не одна…

Часть Ивана останется со мной, будет жить в венах нашего сына… А значит, и я… больше не одинока. Потому что в эту самую секунду в моей душе переворот и воздух возвращается в легкие, словно дышать могу наконец-то в полную грудь.

Мне кислород вернули…

Смысл жизни…

Гибель Ивана была не напрасной…

Он отбил нашему сыну право на жизнь.

— Как ты назовешь мальчика, Аврора? — задает вопрос врач и я внутри ликую.

Ласкаю своего малыша, провожу пальцами по светлому пушку, такой непохожий на Ивана, моя копия, но он его сын.

Приглядываюсь и начинаю замечать, что есть отцовские черты, проскальзывает даже хмурость бровок…

Когда с трудом размыкаю искусанные, изжёванные в кровь губы, мой голос похож на слабый сип, но все же Авраам меня слышит…

— Мой сын будет назван в честь деда, профессор.

Поднимаю, наконец, взгляд на резко замершего врача и столбенею от того, как смотрит, как в его глазах горят застывающие слезы…

— Я назову сына Димитрий…

Иван Кровавый

Закат. Наблюдаю, как солнце прежде, чем умереть, окрашивает небеса в кровавый багрянец. Облака темнеют, чернеют, полыхают и впитывают в себя гарь и копоть.

Я мертв. Убит. Шакалы пируют.

Есть бродяга, неприметный мужик в потрепанной одежке. Есть холодная квартира на окраине, в доме с клубом на первом этаже, где народ веселится. Бесит. Прикрываю глаза. Я лежу на кровати в одежде, с оружием в руке. А в груди рана, огромная, зияющая дыра.