…сюда, во Внуков, ехать не хотелось страшно, и сам понимал, что не рациональный это страх, – а пересилить все равно не мог, потому что в детстве еще видел не раз зеленые брошюры – «Внуки Путина: самый несчастный город России». Знаменитая картинка: двухголовый мальчик, одна голова – маленькая, но совершенно явно – живая, настоящая – осмысленно смотрит в камеру и улыбается, другая, чуть смазанная на снимке, резко повернута в сторону, детское выражение – полуоткрытый рот, вытянутая шея, что-то увидел – двухголовую кошку? Мальчиков пиджачок почему-то нехорошо топорщился слева, маленьким я боялся держать эту фотографию в комнате и прятал ее на кухне за банками с какой-то крупой, тайком доставал и смотрел подолгу, хотя смотреть было жутко и очень противно, и когда становилось совсем невмоготу – быстро комкал потершуюся брошюрку в шар, с порывистой брезгливостью засовывал назад, в тайник. Надпись под фотографией гласила: «Сергей и Александр Лисичкины, сиамские близнецы. Город Внуков, соседствующий с объектом ТК-14, заплатил самую высокую цену за восстановление российской экономики в 2010–2015 годах. Братья Лисичкины – представители второго поколения жертв радиационных мутаций». В самолетике по дороге во Внуков тошнило и было страшно, хотя, казалось, вырос и поумнел, но так и виделись идущие по улице навстречу братья Лисичкины, ничуть не выросшие, ничуть не похорошевшие, и там, слева, топорщится что-то, что-то похуже двух голов, что-то… Передергивало и мутило, хотя вроде все видал за последние два года прекрасной своей работы, вроде профессия такая – все повидал, а все равно, вот эти вот Лисичкины… как-то…

…Лису давно хотелось попасть во Внуков, кстати – в детстве еще были зеленые экологические листовки про мутантов и все такое, и Лису, совсем еще тогда маленькому, было нестрашно (видно, на себе представить не мог), а как-то даже интригующе и загадочно: сказочный город, – потому что видны были на фотографиях и деревяный храм и старые изразцовые часовни – а в нем чудища, все такое. Знаменитая фотография – восьминогий щен – выглядела завораживающей, Лис думал, что за таким небось не угонишься, а бегать, думал тогда Лис, он должен как в мультике – вжжжик! – все лапки сливаются в один быстрый веер, – ввввииии! – несется веселый щенячий визг. Лису теперь и вспоминать было неловко, как тогда представлял себе все это, но во Внуков все равно хотелось попасть – все-таки сказочный город, сам по себе, бог с ними, с чудищами. А все-таки подумалось, когда вылазил из джета с раскалывающейся головой: вдруг сейчас из-под ног: вввввииии!

Но обошлось.

Название фильма: «Йонг Гросс снимает „Белую смерть“: неделя вторая». Жанр: изнурительная трагедия в четырех сценах. Автор сценария: Господь Бог, режиссер: Господь Бог, постановщик: немилосердный Господь Бог. В роли святого великомученика Йонга Гросса: я, несчастный святой великомученик Йонг Гросс.

Сцена первая. «Йонг Гросс и Ангельское Терпение». Вводимый в роль второго врача лопоухий юноша из Гарварда освежает в памяти сценарий фильма (каникулы, второй курс, юриспруденция, от вида черной девочки подгибаются коленки, чистый фетиш и при этом какой-то странный, нескрываемый почти расизм, где он его набрался? – вчера говорит мне, когда я орал на Нану за то, что ленилась плакать: «Намучаетесь вы с черными». А? Откуда, что?). Лопоухий юноша подходит ко мне, святому великомученику Йонгу Гроссу, и спрашивает: «Простите, можно? Вот я говорю первому врачу, ну, то есть Джонатану: „Не говори глупостей, я не буду на тебя стучать, что ты несешь. Но ты поклянись мне, что это больше не повторится. Как ты можешь, скажи мне? Неужели тебе, ну, не тошно и не противно? Я не говорю уже о том, что они твои пациентки – но ведь они умирают! У Айши было утром – утром! – 39,6, если она протянет день еще – это будет чудом, ты понимаешь? Ты знаешь, что у них есть легенда – они считают, что это не ты выбираешь тех, кто вот-вот умрет, а наоборот – умирают те, кого ты выбрал, дорогой доктор Смерть? Ты это – знаешь?“ „Да“, – говорит лопоухий юноша, дочитав этот отрывок, и вот Джонатан отвечает мне: „А ты понимаешь, что я, когда их трогаю, – я трогаю руками смерть? Ты понимаешь, что никогда в жизни своей ближе к ней не будешь, к смерти, что никогда больше у нас на руках не будет умирать не пациент – два – три – пятнадцать, а целый материк? Ты понимаешь, что мы стоим посреди храма Смерти, мы тут жрецы, мы принимаем скорбную жатву“, – ну, бла-бла-бла-бла. Так вот, – говорит мне лопоухий юноша. – Мне кажется, что это неверный подход. Мне кажется, что на самом деле Джонатана мучает не желание прикоснуться к смерти, а страх собственной смерти, но он не готов себе в этом признаться. Я, – говорит мне лопоухий юноша и уже отводит кроличьи свои глаза перед моими белеющими глазами, но все равно договаривает, – я бы… ээ… может… переде…» Я умру сегодня. Это точно совершенно.

Сцена вторая. «Йонг Гросс и Глубокое Раскаяние». Снимаем: умирающая пациентка Дина бредет к окну палаты, опираясь на ходилку, смотрит на заоконное садящееся солнце (потрясающая красота, за больничным двором виден кусок пустыни), растопыривает перед лицом истощенные темные пальцы, смотрит еще раз – сквозь них, припечатывает ладонь к стеклу и сползает на пол в приступе мучительного плача. Прибегает медсестра, девушку возвращают в постель, она начинает кричать, чтобы ей привели доктора Джонатана, и прямо посреди бела дня в палате начинает хватать его за руки и требовать, чтобы он занялся с ней любовью сейчас-немедленно, потому что она больше не хочет мучиться, и пусть доктор Смерть ее заберет, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста! Всем делается дурно, все знают правду, все смотрят на Джонатана, все ждут, что он изобразит полное непонимание происходящего и спишет поведение Дины на истерику. Джонатан на секунду закрывает ясно личико белой ручкой, потом садится к Дине на кровать, обнимает Дину, встает, берет Дину на руки и уносит к себе в кабинет. Конец сцены, конец фильма. Святой великомученик Йонг Гросс получает полную возможность горько раскаяться в своем тщеславии: решив, во имя демонстративного презрения к крепостнической студийной системе индустрии чилли, брать в труппу только непрофессиональных актеров, Йонг Гросс не учел того, что: а) умирающая пациентка будет посреди записи оборачиваться к оператору и спрашивать: «Я хорошо стою?»; б) белый врач уронит свою ношу при первой съемке; в) на бионе второго врача, присутствующего при сцене (по сценарию – в трепете и смешанных чувствах), будет остро проступать желание покакать; г) медсестра, вбежав в палату и увидев бьющуюся в истерике пациентку, встанет на носки, скажет: «Ах!» – и застынет, сложив руки на груди; д) при единственном прохождении сцены, удавшемся от начала и до конца, пациентка забудет включить бион на запись. Святой великомученик Йонг Гросс пошел в операторскую и там с наслаждением ебнул пиалу об стену.

Сцена третья. «Йонг Гросс и Нездоровое Сострадание». Записывается сцена полового акта между врачом и мечущейся в бреду пациенткой. Нана добровольно решает накатать себе бион тяжелого больного с воспалением легких (с невероятным трудом купленный в госпитале Сан-Хозе – тайком, через ординатора) и пребывает, реально, в чудовищном состоянии. Доктор начинает тихо к ней подступаться (бедный мальчик и в самом деле так напуган видом Наны, что играет свою роль с исключительной, душераздирающей подлинностью). Он гладит дыбом стоящие от жара волоски на ее руках, он медленно греет в пальцах ее ледяные ступни, потом прижимается к ним лицом, осторожно целует торчащие комочки суставов. Прививка позволяет ему обходиться без презерватива, и он неловко и осторожно, чтобы не потревожить спящую у двери изолятора сестру, снимает брюки (все-таки звякает пряжка ремня, но тихо). Он не спешит раздвигать Нане ноги, но берет ее ладонь и кладет себе на член, горячая ладонь судорожно сжимает член, оператор берет крупным планом лицо Джонатана – смесь наслаждения и боли, некоторое время («Фингласс, пожалуйста, выдержи десять секунд перед камерой! Семь, шесть, пять, четыре, три, два, один, и плавно Джонатан делает первую фрикцию! Осторожно, не спеша, и еще, и еще! И теперь разожми ей руку аккуратно…»), – мальчик разжимает руку Наны – бум! – становится ясно, что эрекции у него нет. Оператор смотрит на меня, я ору «Кат!», мальчик начинает рыдать и говорить: «Я не могу, мне ее жалко».