«Если он сейчас не заткнется, – подумал Волчек, – я плюну на контракт и на собственную карьеру и вырву его бесконечный язык к чертовой матери на хуй». «Если он сейчас не заткнется, – подумал Завьялов, – я ему, сукину сыну, отрежу его язык бесценный, и плевал я на все». «Если они сейчас не начнут двигаться быстрее, – подумал Евгений, – то к моменту, когда надо возвращаться в гостиницу, мы не дойдем даже до Старого Мяста. Нет уж, назначили мою премьеру в Праге – так уж будьте добры показать гостю город честь по чести!»

Вупи как вошла в квартиру, так просто прислонилась к стене и села на пол, а у меня еще хватило сил дотащиться до пуфа и кривовато плюхнуться на него, – но уже не было сил переменить позу, и минут пять я лежал, внятно ощущая, как затекает нога, и наслаждаясь тем, что этот вечер, кажется, закончился, и тем, что тепло и свет, и тем, что ничего не булькает за стенами, не качается пол и у моих ног не рыдает в ужасе ребенок. «Надо сделать чаю», – сказала By; я немедленно ответил: «Надо». Никто из нас не пошевелился, только Дот появилась из глубины квартиры. Наконец By с тяжким вздохом поднялась с пола, выпростала ноги из тяжеленных туфель на платформе и как была, в плаще и с приклеенным к тыльной стороне ладони мокрым шариком зонта, пошла на кухню – искать пульт от комбайна, а я все лежал и лежал и думал о том, что вот немедленно бы на пуфе и заснул, если бы не понимал, что уже через два часа проснусь от болей в затекшем теле и оттого, что край плаща врезается в шею.

Учитывая, что сегодня вечер разговения, места в «Октопусси» пришлось заказывать еще до Рамадана – и то мне удалось вписаться только потому, что в последнюю минуту кто-то отменил свою бронь. Весь день, еще с момента, когда фехтовали на зубных щетках в ванной, когда в пробке по дороге на студию медленно ехали вдоль намертво стоящей правой полосы и показывали язык озлобленным товарищам по несчастью, когда во время сьемок By, кончая, сжала в пальцах мандарин так, что лопнула кожица и сок потек мне на лицо, и я слизывал капли, а студия аплодировала, и потом Бо, подавая полотенце, сказал: ай, молодцы! – так вот, весь день мы провели на таком бешеном, негасимом драйве, что перед поездкой в «Октопусси» меня колотило и познабливало и казалось, что от адреналина я испытываю бешеный, бешеный голод; мне невыносимо хотелось мяса, большую кровавую отбивную, совершенно натуральную, – наверное, общее разговенное обжиралово подхватило меня, а может, и правда какие-то более сложные механизмы, – и я был рад, что заказал на вечер именно «Октопусси», потому что там был мясной зал на три столика, и я знал, что By будет не против. Весь день я думал, догадывается ли она? ждет ли? нервничает ли? – и сам так нервничал и так ждал, что уже за столиком, вытащив коробочку из кармана, с ужасом обнаружил, что истер бархат на одном из уголков, с утра вертя ее в пальцах.

В принципе, тот факт, что она сказала «да», был невероятным, – и только в этот момент я понял, как панически боялся ее отказа. Потом уже, когда принесли хлюпающие желейные шары десерта и потянуло говнецом от лурианового соуса, она сказала: в принципе, тот факт, что ты сделал мне предложение, кажется невероятным. Сколько ведь говорили о браке, сколько говорили! – и что незачем, и что имеет смысл, только если детей – но ведь детей не хочется, тогда для чего же? – и о чувстве ярма, и о страхе перед рутиной, – а потом я вышел из дому одним утром, после того как она сказала: я выбросила вчерашнее варенье. Почему? – потому, сказала она, что оно тебе не понравилось, я же вижу, – и я поклялся, что сваренное ею накануне ужасное и приторное варенье, в котором дерущая горло сладость настолько забивала вкус исходных ингредиентов, что я даже не могу сказать сейчас, из чего оно было сделано – из чего-то синего? – и я поклялся, что это было прекрасное варенье, а она дуреха, и что – если она сварит еще – я съем все до последней капли – и я понял, что действительно – умру, но съем. И вот тогда я вышел из дому, оставив ее задумчиво глядящей на мусорорастворитель, и вдруг так занервничал, что побежал. Я не взял машину, а именно побежал, – мне казалось, что машиной все будет слишком медленно, я стану в пробке, машина сломается, что-нибудь не то произойдет – и я пробежал три квартала до ювелирного магазина и продышал продавцу: «Мне нужно кольцо!» Какое? – спросил продавец, – и я, только к концу второго слога заметивший, что он продавщица, сказал: любое.

И теперь я хлюпал желе и смотрел, как ее рука с кольцом лежит на скатерти неподвижно – как если бы By теперь привыкала не к кольцу, но вот к этой новой руке, к тем дверям, которые эта рука теперь научится открывать; и я чувствовал себя не как взрослый мужчина, сделавший предложение взрослой женщине, но как взрослый мужчина, держащий за руку маленькую девочку, чтобы вести ее через темный лес – почему? зачем? – и это ощущение казалось мне таким бесценным, таким хрупким, что я понимал – только сейчас, только в эту минуту, а не в течение всего дня, когда слишком нервничал, чтобы даже спросить себя – почему? зачем? – я понимал, почему и зачем женятся мужчины: чтобы взять на себя ответственность за жизнь этой маленькой девочки, чтобы выполнить ту ультимативную миссию – вести, защищать, направлять, – с которой, видимо, рождаемся мы и которую на себе несем, не ведая, пока не ляжет тяжело на скатерть девичья рука с кольцом, посверкивающим напряженно, как ключ, ошеломленный первым оборотом. И несколько минут и ей, моей маленькой девочке, и мне, ее взрослому мужчине, было так трудно и так неловко, что, когда за соседним столиком грохнули пробкой, мы подскочили и схватились за сердце, и соус из моей ложки полетел ей на платье – и только тогда мы начали хохотать и не могли остановиться до самого лифта.

«Октопусси» – это такое место, куда имеет смысл ездить если не ради кухни, то ради лифта. Шестнадцать метров глубины, и лифт идет намеренно медленно и очень плавно, – совершенно прозрачный шар с чуть перламутровыми – что замечаешь не сразу – стеклами, – медленно, так, чтобы можно было насмотреться на подводные прелести «Парка „Октопусси“„. Когда-то это был самый дорогой ресторан в окрестностях, но потом подвесили над Ингельвудом прозрачный додекаэдр клуба „Фэйт“ – и «Октопусси“, несмотря на подводного садовника, работающего со всей зоной, видимой из лифта, несмотря на специально созданный искусственный остров, несмотря на джеты, доставляющие гостей с материка и на материк, превратился в заведение номер два. Но это, конечно, значения не имело, – а имело значение то, что By любила катания в этом лифте больше всего на свете – в какой-то момент, когда она завороженно смотрела на шугнувшуюся от нас рыбу, мне показалось, что даже больше, чем меня, – но тут глянула так завороженно и благодарно, что я обнял ее и закрыл на секунду глаза, а когда открыл их – ничего не увидел. Потому что лифт больше не двигался и свет в нем не горел.

Под водой темно, как под землей. Я понял именно там – быть опущенным в маленьком полом шаре под воду и быть опущенным в маленьком полом ящике под землю – совершенно одно и то же, наверное. Не позавидуешь подводникам. Особенно смешно – если бы там-тогда было смешно! – но теперь смешно, – что в этом стекляном гробу в десяти метрах от поверхности воды я был в парадном костюме. Сходство с похоронами было настолько полным, что мне показалось – дурацкая игра или сон дурацкий, и я бы даже лег на пол и скрестил руки в кратком помрачении ума, если бы не почувствовал, как напугалась By. Вот тогда мне стало нехорошо.

Секунд десять все – и мы, и супружеская пара с девочкой лет шести – молчали, ожидая, что все немедленно наладится. Было совершенно, идеально, кромешно темно; я протянул руку и коснулся стеклянной стенки – она показалась мне несколько менее теплой, чем прежде. Проблема явно была элементарной – не было электричества; лифт, соответственно, не двигался, не освещался, не отапливался и не вентилировался. Мне очень понравилось, что проблема настолько простая, и я сказал: «Сейчас они подключат запасной генератор, это от силы минута» – и тут ребенок начал рыдать, а Вупи вздрогнула и закашлялась. Одна из мам девочки сказала: «Лисса, успокойся, сейчас мы поедем дальше, это займет не больше минуты, ты же слышишь» (а я, кстати, к этому моменту понимал, что минута уже прошла), а ее жена, видимо, притянула девочку к себе и присела на корточки, потому что рыдания стали глуше. Я почувствовал, что кожа By под моей рукой покрыта мурашками, и пожалел, что не могу стянуть с себя собственную шкуру и укутать ее, бедняжку. Лифт остывал. Я все время ждал, что глаза привыкнут к темноте, и все время напоминал себе, что этого не будет – здесь нет никакого света, совсем, вообще, зрению не к чему приспосабливаться – и не к чему приспосабливаться слуху, потому что кроме наших собственных шебуршений никакой звук не доносится до нас. Вдруг резануло по глазам – одна из дам нащупала и открыла комм, экран засветился так ярко, что несколько секунд я жмурился и тер слезящиеся глаза. Коммы, естественно, не ловили сигнал на такой глубине – хотя в зале же ресторана стоял трансмиттер? – но все равно почему-то не ловили, ни у кого из нас, но зато они давали свет, и стало полегче. Еще бы они тепло давали. «Послушайте, – сказал я, – одно ясно: весь наличный состав ресторана сейчас занят нами, нами и только нами. А мы должны быть заняты собой, собой и только собой». И еще восемнадцать минут, пока нас поднимали наверх, мы в кромешной темноте пели на пять голосов самые громкие песни, какие только могли вспомнить, – причем я с некоторым умилением выяснил, что моя будущая жена страшно, немилосердно фальшивит.