Сцена четвертая. «Йонг Гросс и политизированная молодежь». Все окончено, святой великомученик Йонг Гросс тихо сидит в углу площадки и ждет, когда все уйдут, чтобы посмотреть результаты дня в компании верного оператора, не менее истерзанного, чем он сам. Актеры одеваются. Подходит мальчик, играющий черного медбрата. Говорит: «Спасибо, мэнь, спасибо тебе за этот фильм. У меня дядя и тетя переехали в Африку, в Бон-Чжуань. Я думаю, они будут мной гордиться, мэнь. Они переехали первыми в нашей семье, моя сестра с мужем тоже думают переезжать, там хорошо для детей, корни, все такое. Я думаю, это важно, но мне кажется, здесь, в Америке, тоже должны оставаться черные, мы ни имеем права все уезжать заселять Африку, как бы нас ни тянуло к корням, это будет гетто, мэнь, мы не должны уходить в гетто, даже если это самое клевое гетто на земле, мы должны продолжать завоевывать мир, жить в нем вместе со всеми, мэнь». Йонг Гросс, святой великомученик, беззвучно стонет от усталости и вымученно улыбается. Добрый и вежливый оператор считает своим долгом спросить мальчика, хочет ли он сам когда-нибудь переселиться. «Я же говорю тебе, мэнь, – отвечает мальчик, – я хочу остаться здесь, я думаю, так надо. Я понимаю, что новое государство – это очень важно, что долг всех черных – заново заселить наш родной материк, сделать его процветающим, мэнь, лучшим местом в мире, самым продвинутым, этого требует от нас память обо всех, кто там умер, мэнь, потому что они не могли быть процветающим государством, у них не было образования, и денег, ну, которые сейчас все дают на перезаселение – дотации и все такое, и у них не было, ну, культуры, как есть у нас, мэнь, и теперь мы должны сами сделать там совершенно все, новый черный мир, мэнь, великое африканское государство. Мой дядя преподает в первом африканском университете, так у них считается лучшая в мире лаборатория, по этому, ну, чем он занимается, и он учит детишек, которых когда-то вывез Красный Крест, а теперь они уже выросли и возвращаются в Африку вместе с нашими, американскими черными, и идут учиться в университет, чтобы новая Африка была просвещенной Африкой, ты понимаешь? Но только я думаю, что здесь тоже кто-то должен остаться, и так почти все уехали, это, мне кажется, непорядок». Святой великомученик Йонг Гросс просит боженьку, чтобы боженька забрал его к себе на небо, потому что у него больше нет сил. Оператор говорит: «Да-да, я вас понимаю». А мальчик отвечает: «Поэтому я хотел попросить, мэнь, – можно ли вырезать из фильма, ну, то место, где я говорю: „Африка будет великой пустошью на много лет и великим уроком смерти для всего остального мира“? Я все понимаю, мэнь, но эта сцена просто-таки противоречит моим убеждениям, да».

Конец фильма: святой великомученик Йонг Гросс раскачивается на стуле и говорит оператору: «Я. Сейчас. Сойду. С. Ума. Я. Сейчас. Сойду. С. Ума. Я. Сейчас. Сойду. С. Ума. Я. Сейчас. Сойду. С. Ума». Апостол Оператор кладет руку ему на плечо и говорит: «Терпи, Йонги. Еще три дня – и мы закончили, слышишь?» Святой великомученик Йонг Гросс заходится в тихом плаче.

Будем мирно жить, никогда друг к другу не притронемся – и вот не притрагиваемся друг к другу, хотя, кажется, ничего не изменилось и все было хорошо, все было как надо – только вот обе чувствовали потом даже по запаху подушки, по колебанию занавески, по тому, как лежали ладони на одеяле – чуть согнутые, спрятанные, отодвинутые друг от друга подальше, – что больше не стоит друг к другу притрагиваться, не надо, не получилось. Первый раз в жизни не захотели меня, Афелию Ковальски, – и мне бы почувствовать злобу, мне бы обидеться, мне бы счесть ее фригидной дурой – но не вышло, потому что не получается почему-то думать о ней плохо… Ну, бог с ним, с телом; значит, подружки.

И вот сидит у меня на кухне подружка Вупи, рыдает, трясущимися руками жмакает обертку от креветок, слова сказать не может – захлебывается. Кто тебя напугал, кииииса, кто тебя обидел, ребеооонок? Что должно было произойти такого, чтобы в одиннадцать часов вечера ты на такси ко мне приехала – побоялась машину вести дрожащими руками? Вупи, кииииса, зайчик, ради бога, положи упаковку, скажи мне, что приключилось, – я же с ума схожу, ну, хотя бы кивни мне: это не здоровье? ты здорова?

Трясет головой утвердительно, как барашек, и снова захлебывается; Вупи, скажи мне: мааама? Так пугается самого предположения, что не только головой мотает, но даже выдавливает из себя «нет» – и сразу ыыыыыыииии! Руки ее отнимаю от расползшегося лица, детка, говорю, зайчик, давай так: я сейчас чай сделаю, дам тебе поесть, вот тебе полотенце, умойся, послушай меня внимательно: мы сейчас все разрулим, я тебе обещаю. Ты меня слыыыышишь?

Судорожно кивает и уходит в ванную. Возвращается. Все, моя хорошая, давай, пей чай, рассказывай по порядку. Значит, сидела дома, позвонили в дверь, значит, такой интеллигентный мальчик в плаще и в очочках тонких, с улыбкой мягкой, как у врача или у садиста, значит, представился, значит, сказал, что он из отдела по борьбе с распространением нелегальной порногра…

…кажется, я сейчас поседею.

…фии. Значит, сказал, что хотел бы поговорить, значит, сказал, что очень ценит творчество мисс Накамура – «Вы же понимаете, мы много фильмов смотрим по долгу службы», значит, отказался от чая, сказал, что совсем ненадолго, значит, объяснил, что в интересах мисс Накамура начать по мере сил сотрудничать с отделом, как и многие, многие другие работники индустрии чилли, что будет жалко, если в момент решающей операции мисс Накамура придется проходить в качестве соучастницы по делу Бориса «Бо» Дерека, директора студии «Скуби Дёрти Ду», к коллективу которой мисс Накамура принадлежит; значит, сказал, что вряд ли мисс Накамура улыбается еще раз бросать все наработанное с большим трудом и бежать прятаться, скажем, в Иллинойс – «Вы же понимаете, мы много чего знаем по долгу службы», а потому мисс Накамура стоит взвесить возможность оправдать свою блестящую, но незаконную карьеру в глазах государства и, скажем, помочь ему, Дэну Ковальски, следователю по вопросам производства и распространения нелегальной порнографии, просто быть в курсе происходящего на студии Дерека, а может, и на других студиях – у вас же, мисс Накамура, много друзей и знакомых, занимающихся чилли, вы наверняка обсуждаете рабочие дела, – знаете, как нам помогла бы небольшая информация – Фелька, я думаю, он на тебя намекал! Он хочет, чтобы я сту…

…кажется, у меня сейчас разорвется сердце. Значит, так: она пока что не поняла, что у нас с ним одна фамилия, но поймет, видимо, очень скоро, тем более что прекрасно знает и про то, что у меня есть Дэн, и про то, что мой дядя…

– …чала… Фелька! Дэн Ковальски! Это же твой Дэн! Это же твой дядя, который коп!!!

…работает в полиции.

Зааааайчик, послушай меня внимательно, хорошо меня послушай, только, ради бога, не начинай опять плакать, сейчас не время, нам надо сосредоточиться и хорошо подумать. Зайчик, успокойся, не говори глупостей, тебе не придется никуда бежать опять, ты останешься, где есть, и будешь работать, как работаешь, я не знаю как, но мы что-нибудь придумаем. Господь с тобой, Вупи, что ты несешь, какое знала, ну как ты себе представляешь – я знала, что он занимается такими делами – и продолжала бы с ним, как ни в чем не бывало, – ну как ты себе это представляешь, а? Все, все, все хорошо, я не сержусь, не говори глупостей, все прекрасно, главное тебе сейчас – отдохнуть, как следует отоспаться, все, закончили-забыли. Забыли? Ну, слава богу. Спать тебя будем класть, да? Ну и хорошо. Хочешь в душ или утром в душ? Да, я потерплю тебя грязной, так уж и быть. Все, ложись, я скоро приду. Ничего бы ты без меня не умерла, не выдумывай. Спокойной ночи, я скоро.

Подойти к зеркалу, поворошить рыжие пряди, сердце ухнет – покажется на секунду, что прибавился белый волос, но нет, просто плавающую лампу качнуло рябью, свет блеснул неудачно. Гребень ложится в руку надеждой на «как-нибудь» и на «утро-вечера-мудренее». Косы распадаются медленно, больше сегодня голову клонят, чем, кажется, за всю жизнь клонили. Надо бы быть взрослой девочкой, сильной, смелой; надо бы позвонить ему, посмотреть прямо, сказать: дорогой дядюшка, что за нахуй? Надо бы, если бы при мысли об ответном его взгляде так рука не дрожала.