Так приложил говнюка об ствол, что теперь он скулит и кровь течет из рассеченного лба, – а только так ему и надо, остроухому подонку. Если бы Волчек не схватил меня за руку, не поволок в сторону – убил бы, наверное, растерзал бы, наверное, подонка, потому что уже пелена на глаза упала, как бывает – не то чтобы часто, но, увы, и не то чтобы слишком редко; последний раз – когда заступил дорогу во дворе какой-то подонок с рейкой в руке. Если бы Волчек не схватил меня за руку, не поволок в сторону, не заорал: «Хватит!» – не растирал бы ты сейчас, сукин сын, по лицу кровь со слезами, а был бы размазан по этому честному древу говенной мыслью. И до сих пор руки трясутся, пообрывать бы дверки у их охуенной «мазды лянь» и посминать бы, как фольгу от конфетки. Вон как живо пакуются, едва не вписались в сосенку на повороте, ишь, заспешили, аж мечи побросали, ну, ничего, я еще найду тебя, уебок, Леголас недобитый.

Волчек, оказывается, до сих пор меня за руки держит, что-то бормочет, увещевает.

Встретили их в единственном здешнем ресторане более или менее приличного вида, два или три часа назад, разговорились. Те, которые эльфы, хороши были так, что дух захватывало, – прозрачные очи, тугие брови, локоны золотые, шитые плащи и мечи, сияющие в старомодном кристальном освещении заведеньица с прогнутыми, по моде пятидесятых, цинковыми столами и такими же стульями – сидишь на них, как в лоханке, рванешься в туалет сходить – попа застревает. Часть посуды тут еще сохранилась такая, как к этим столам полагалось, – с балансиром, а часть уже обычная, плоская – и поэтому то борщ покапает на скатерку, то котлетка сползет в салатик. Детки эти вели себя шумно, смеялись громко, официанток называли по именам, а один, мелкий, с неестественно гладкой окладистой бородой и огромными кустистыми бровями, все время жался к барменше, крутился перед стойкой, мел бородой цинк, смотрел влюбленно, что-то извинительное бормотал ей, – а девица отворачивалась, знать его не хотела. Первым к нам подошел эльф поменьше, ангельским ликом изобразил радость знакомства, сносно заговорил на китайском, спросил, по какому поводу мы тут туристы. Волчек скорчил морду и сказал: «По делу», а я пожалел золотого молодца, – так на него, подсевшего к иностранцам (спасибо, и меня в «не свои» зачислил) «просто так потрепаться», друзья смотрели, что отогнать его сейчас было бы – как ударить, – а знал бы я, как мне еще захочется его ударить – там бы, на месте, и отпиздил, всем бы лучше было. Но рожи их морфированные так были прекрасны, что про отпиздить даже мысль в голову не приходила, и вот он сидел рядом со мной, шевелил от волнения заостренными ушами, рукоятку поддельного меча нервно дрочил потной ладошкой и с презрением жаловался на трудную жизнь в провинции, на тоску смертную, на одни и те же повсюду морды, говорил, что как закончит школу – в Москву! в Москву! – немедленно, без вариантов; кем-то большим у него в Москве папа работал, но сыночка, кажется, не стремился особо видеть рядом с собою, – впрочем, мое ли дело? Узнав, что мы ванильщики, встрепенулся, расправил плечи, облизнул пунцовые губки, – но я легонько щелкнул его по морфированному ушку, сложил на лице мину сожаления – и он обмяк, посерел снова. Извинился, замялся, подскочил к своим, пошептался минутку и пришел к нам блеять, что приглашение есть от их стола к нашему столу – прокатиться в лес, «погонять троллей – тут у нас штук десять живут за подлеском». «Что за тролли?» – Он сделал хитрую морду, пообещал, что сами увидим; Волчек немедленно сказал: «Нет уж, нет уж!» – но я представил себе еще один вечер мрачного сидения в номере перед вэвэ и сказал ему: да чего, поехали, погуляем. По дороге уже, на заднем сиденье, рядом с влюбленным в барменшу гномом, Волчек тихо наклонился ко мне и спросил: «Медведи?» Но они не были похожи на тех, кто пойдет медведя «гонять» со своими декоративными мечами, – если, конечно, этот медведь не окажется им по коленку: я подумал как раз, что, скорее, мутировавшие лисы, – словом, средних размеров нестрашная живность, пострадавшая от местной безвредной экологической обстановки, что-нибудь, что уездный эльф может с честью для себя погонять по лесной полянке.

Выехали действительно на полянку и припарковались в кустах; мы с Волчеком, хмурым как туча (болеет Гели; его грызет чувство вины, и он по три раза в день звонит ей – и все равно мрачен), остались у машины, сидеть на капоте, смотреть на наших красавцев. Волчек все бормотал, что у него болит шея, и я сказал ему: слушай, ты меня периодически раздражаешь, как сорок тысяч братьев, – а уж я-то знаю, что говорю, поверь мне, – и Волчек надулся еще пуще, а меня начала есть совесть, и я полез в машину за своим рюкзаком, и дал ему свитер, и сказал: повяжи вокруг шеи. А он повязал и сказал: «Вечером шахматы?» – а я ответил: «Еще бы». А красавцы наши тем временем встали с трех сторон полянки и делали так (двое мечами, а гадский гном какой-то херней вроде алебарды): бум, бум, бум! – по стволам двух больших деревьев, бум, бум, бум, и переглядывались, и хихикали, а мелкий эльф подмигивал нам через плечо и продолжал бубумкать, а гадский гном начал бегать вокруг дерева и раскладывать какую-то солому по черному прогоревшему кольцу на померзшей травке, и поливать ее из бутылки, и мне сразу все не понравилось, я уже понял, что кончится препогано, и уже хотел сказать: эй, эй, это что за говно, а, ребята? – но тут из-под кроны откуда-то, кажется из дупла, показались две обезьяньих лапы, очень мохнатых, узких, и высунулась, как показалось мне, обезьянья же морда, и закричала: «А ну валите отсюда, суки!» – и в гадского гнома полетел камень, но он увернулся и продолжил бубумкать по соседнему дереву, а солома уже горела, и тогда обезьяна – а я уже понял на самом деле, что это не обезьяна, но просто очень лохматый, шерстью поросший мужик, – так вот, и тогда мужик начал лить откуда-то сверху воду, но солома не гасла, а только шипела и разгоралась ярче, а человек наверху орал и матерился, но не мог спуститься, потому что огонь ему было бы все равно не перепрыгнуть, а я, оказывается, уже шел, нет, не шел, я уже, оказывается, бежал к подонкам, и тут где-то под землей, буквально у меня под ногами зашелся плачем ребенок и женский голос забубнил что-то – и вот дальше я не помню какого-то куска совершенно, а только помню, что мелкий эльф трепыхался у меня в кулаке, как мелкий эльф, и я думал, что задушу его, но пока что только лупил и лупил его головой об ствол и орал чего-то, а сзади меня что-то тянуло и очень мешало лупить подонка, и какой-то голос орал: «Гаси огонь, он же его сейчас укокошит!» – а потом все кончилось, и я только видел, как эти суки пакуются в свою «мазду», и всюду, куда ни повернешься, воняло какой-то мерзостью от дымящей, угасающей соломы, и плакал под землей ребенок.

Через три дня мы с Волчеком приехали туда сами и долго и деликатно стучали то по одному стволу, то по другому, пока не зашуршало наверху и опять не стихло, – видимо, нас узнали, – и пока нас не спросили: «Что вам?» – и тогда мы сказали, что ищем актеров с нестандартной внешностью для ванильных съемок, что мы хотели бы поговорить и что, может быть, у нас есть для них работа, – и тогда нам сказали такие слова, которые я с удовольствием позабыл бы, и кинули в нас камнем, и попали Волчеку по мизинцу.

«я сегодня готова весь ваш тамошний телеком перецеловать поголовно

а ты говорил – коммы не будут работать

а вот поди же ты

забыла сказать тебе вчера в разговоре и теперь мучиться буду до вечера, нет уж, напишу сразу:

это к твоей фразе про «не думай, что я сам не рвусь к тому же, что и ты»

я почему-то не обрадовалась ей, а испугалась

понимаешь, я часто думаю, что вот – я на тебя давлю

причем довольно страшно

когда ты сказал мне, что едешь с Волчеком, я испугалась

потому что полтора года – это полтора года (год, вернее, и два месяца оставалось бы на сегодня)