– Ой, ну перестань, Ади, ради бога! Я не хочу хамить, но ты просто несусветные глупости говоришь, несусветные! – И Хелен раздраженно ткнула вилкой в одноразовый горшочек с русским жарким. – Да если бы не «зеленые», у нас бы сейчас не было на земле вообще ничего, кроме людей, ни-че-го!

Ади был настолько раздражен, что в какой-то момент готов был просто швырнуть палочки и выйти из-за стола; не тем даже раздражен, что дурочка эта потряхивает грудями и с величайшим апломбом говорит о том, в чем даже ручной комодо смыслит больше, чем она, – но тем, что обед превратился в политические дебаты и бессмысленное пережевывание соплей, а хотелось расслабиться и как-то тихо, со смаком, пожевать селедки, пельменей, еще чего-то с непроизносимым названием, – русская забегаловка на Тэтчер-стрит пакует в пластик и приволакивает в студию меньше чем за пятнадцать минут, если позвонить с двенадцати до шести – «а в субботу до пяти, сэр!» Ади раздражало еще и то, что Хелен, и Хана, и даже дурочка Калиппа (почему-то не морфированный до нормального состояния огромный шнобель; маслиновые глаза в темных складках; ей Гросс медленно и внятно повторял каждую фразу, прежде чем включал запись, – совсем идиотка) – все, все, как нормальные люди, ели вилками, а Хелен держала свою даже не без изящества – двумя пальчиками, отставив мизинец, – и только он, Ади, каждый раз, когда заказывали русское или итальянское и приносили ужасные эти трезубцы, которыми ничего нельзя взять и каждый пельмень приходится полчаса постыдно гонять по тарелке, – каждый раз он чувствовал себя неуклюжим идиотом, когда шел за вилкой на кухню; в первый день съемок, кстати, не было еще на кухне ничего из посуды и чопстиков тоже – и он остался голодным фактически… Словом, каждый раз, когда заказывали русское, Ади чувствовал себя немножко противно и глупо как-то, и тут еще разговор о Чечне и праве на свою территорию, и тут эти сиськи говорящие начали объяснять, что надо оставить Марс коренным синим инфузориям, или оранжевым плазматориям, или как там их, словом – этим МПК.

– Давай, Хелен, красавица, я тебе расскажу кое-что про «зеленых», чего тут, в Америке, никто не знает: мой дед, который, между прочим, приехал сюда в две тысячи пятом году – ага! – из Австралии, а ты не знала? – так вот, удивись, мой дед – на секундочку профессор экологии, лауреат Валленштейнской премии, на секундочку, если тебе это о чем-то говорит! Так вот, дед всю жизнь занимался темой влияния человеческой деятельности на климат. И знаешь, что он показал, знаешь, за что ему премию дали? Он показал, что если бы «зеленые» не лезли и дали истреблять панд тем темпом, каким люди их когда-то истребляли, то не было бы двадцать лет назад в Австралии эпидемии Ю-4! А? Как тебе?

Брови Хелен треугольничком поползли вверх.

– Это как? Это почему?

– Вот извини, дорогая, не буду я тебе сейчас рассказывать про ресурсность и про биологический отбор, но коротко: у людей и у панд там были общие ресурсы, а механизмы включения эпидемий, как тебя небось в школе учили, работают как?

– Как механизмы естественного отбора! – Калиппа выкрикнула заученную с детства фразу так резко, что все вздрогнули и обернулись. Калиппа сияла, довольная собственной проницательностью. Ади передернул плечами и снова накинулся на Хелен.

– Слышала, да? Так дед вот доказал, что с Ю-4 механизм пошел – из-за панд! Бедненький медведь, такой хорошенький, такой беззащитненький, – пятьдесят лет их никто не трогал, пятьдесят – под страхом тюрьмы! Их столько наплодилось, что дед говорит: когда в экспедицию поехали, так весь тот район – черно-белый просто, они мельтешат там, как мухи! Ты знаешь, что они из домов воровали? Приходили, устраивали в доме погром, все сжирали и еще уволакивали с собой сладкое; дед говорит – тетка одна рассказала, – пришли, а он стоит, печенье жрет и еще весь пакет к себе лапой прижимает! И люди даже ударить не могли их – не то что выстрелить! А через пятьдесят лет – бах! – и включился механизм, и вот тебе: триста человек умерли, а медведь жив!

Хелен уже не ела – она смотрела на Ади, склонившись вперед и вытянув шею; пятна на скулах, пятна на шее – сейчас бы камеру, и мы снимали бы, как Хана ей в первый раз тепло говорит о докторе; так смотрят на врага, которого хочется вразумить, и на друга, которого хочется возненавидеть.

– Что? Не нравится? – Ади уже орал стоя, давно отшвырнув палочки и отодвинув от себя еду. – А у нас там было полсемьи! Дед – когда речь говорил на награждении – плакал! Перед камерами плакал! Потому что у него там была двоюродная сестра, племянники, все! Ты понимаешь, что такое Ю-4, ты фотографии в учебнике видела, ты видела, что от людей остается? Я бы посмотрел, как бы тебе это понравилось! Да тебя бы рвало до обморока, ты бы до конца своих дней заикалась! Это же лужа гнили и в ней глаза, ты видела «Анчар»? Тебе понравилось? А ты знаешь, сколько еще таких механизмов запустится, из-за ваших китов, и уссурийских тигров, и шиншилл, хрен его знает, ты не понимаешь: это не мы их защищаем, говорил дед, это они нас побеждают так, хитро, обходным путем, они же не могут нас просто перебить – так они нас с нашей же помощью изживают. Дед мой книгу написал, уже тогда отец с ним соавторствовал: «Неестественный отбор», про то, как «зеленые» нас всех приговаривают, про то, что еще пятьсот лет охраны живой природы – и все! Потому что мы – всего лишь один вид, один, Хелен, один, и мы позволяем всей природе развиваться, как она хочет, почему-то считая, что все виды должны бороться за место под солнцем – но только не мы! Ты вообще как, ты вообще представляешь себе? Tы вообще чей друг – людей или… не знаю… или медведей? А?

– Ой, ну только пожалуйста, Ади, успокойся и перестань на меня орать, а? Я сейчас вообще разговаривать откажусь! Что ты мне рассказываешь прописные истины? Мы же все понимаем, что это Ю-4 – это чудовищно, да, но иначе мы бы за эти пятьдесят лет – да мы бы не только панду, мы бы всю планету истребили! Мне очень жаль твою семью, но ты пойми, есть неминуемые жертвы в борьбе за сохранение нашего мира, не-ми-ну-е-мы-е!

Ади задохнулся; из присутствующих за столом никто, кроме него и Хелен, не смотрел друг на друга; Гросс почувствовал, что уровень спора перешел все мыслимые границы; еще полминуты – и съемочный день пойдет насмарку. Он попытался взять Ади за локоть, но тот, не глядя, увернулся, описав рукой широкую петлю, и впился пальцами в край столика, и совсем уже по-мальчишечьи, ломко, крикнул:

– Дура!

– Гхм! – сказал Гросс, а до сих пор молчавшая Хана холодно и внятно проговорила:

– На этой прекрасной ноте мы и закончим.

Воздух стал шершавым. Хелен опустила глаза и вилкой рылась в липких селедочных косточках, Ади крутил в пальцах нож и мотал головой, беззвучно продолжал договаривать что-то, шевеля губами. Потом сказал:

– Холокост… Снимаем, снимаем… А на самом деле, простите меня, пожалуйста, но только Гитлер думал точно так же, как дед мой. Ресурсы одни, людей много. Вид борется за выживание. Панд жалко, да, евреев жалко. Но мир один, людей много.

– Aгa, aгa, – очень спокойно сказала Хана, так спокойно, что всем немедленно стало нехорошо, а Гроссу захотелось завыть. Он вдруг почувствовал, что сейчас бросится разнимать актеров, как дерущихся детей, и что дети, кажется, навесят ему за компанию немаленьких тумаков. «Она же израильтянка, господи! – быстро подумал он. – А с другой стороны – арабка, черт разберет…»

Ади мялся, потом тяжело вздохнул и сказал поспешно, как если бы ему могли в любой момент заткнуть рот:

– Можно я еще скажу?

– Конечно-конечно, – сказала Хана, как если бы оказалась вдруг официальной распорядительницей всей этой нелепой дискуссии.

– Я думаю, это был тогда, с Гитлером, вопрос – кто первый начнет. Я думаю, что евреи тоже так могли – истреблять всех, кто им мешал. Борьба видов. В Ветхом Завете же они именно так. Но евреи опоздали просто, ну, или не могли в тот период. Но мне кажется – это природа. Вот та природа, да, с которой начали. Которую защищать, и все такое.