Скиннер смотрел спокойно, вздохнул тяжко и вдруг сказал:

– Знаете, Гэри, – мы же по имени, да? – знаете, Гэри, последнее время у меня стало возникать четкое чувство, что эпоха порнографии прошла. Вы, как журналист, всю жизнь пишущий о порнографии во всех ее проявлениях, и я, как человек, всю жизнь занятый борьбой с нелегальной порнографией во всех ее проявлениях, – мы не можем не почувствовать это первыми, и мы чувствуем, – вы же чувствуете, Гэри? Я чувствую очень остро. Золотой век сейчас, и он даже не на изломе, а где-то за изломом, он уже рассыпается, пуффф! Дело не только в том, что рынок забит, мы это знаем, и вы, и я, но у меня другое чувство, гораздо более важное, – у меня чувство, Гэри, что сознание забито. Понимаете, перенасыщено удовольствием. «Белый кролик», вы знаете, о чем речь, да? – так вот, у меня чувство, что скоро не только у тех, кто в индустрии самой, не только у в а с, Гэри, но и у невинных зрителей начнут появляться «белые кролики». Порнографии некуда идти, Гэри. Пять тысяч лет славной истории – и вот итог: несварение от переедания. Понимаете, да, Гэри? Некуда дальше, некуда. Конец эпохи – такое у меня чувство, конец эпохи порнографии. Золотого века. Помпеи в миг начала извержения – блеск, красота и роскошь и надо всем, в стремительно чернеющем небе, – смерть. Что-то придет на смену порнографии, как порнография пришла на смену наркотикам, Гэри. Я не знаю пока что. Все эти ванильные судороги сейчас, попытки обойти Код, разнообразить продукцию – мерзость и стыд, Гэри, ничего не будет, потому что никому не нужно уже. Чилли – нечего добавить. Ну нечего, придумай что угодно – все есть. У нас с вами не хватит воображения даже, поверьте, а мы такие рапорты получаем… Некуда плыть, Гэри. И даже в сторону снаффа – и я скажу вам это по большому секрету, как человеку знающему, Гэри, – некуда плыть в сторону снаффа, ни реального, ни поддельного. Потому что не важно же – реальный, поддельный, важно что – даже приличный человек, который захотел, приличный человек, как, например – только например, Гэри, – как, например, вы – может пойти и заказать… И даже не верить, знаете, что настоящее, мозг отказывается верить, ответственность нести отказывается за свой заказ и его исполнение, – но человек может раз за разом заказывать… если хочет. Расскажите мне, чего вы хотите, Гэри. Вы мне дороги, мы оба – реликты нашей прекрасной эпохи. Я готов сделать для вас что-нибудь.

– Мне в графе «Дети» уже писать дитя или еще не писать? Вупи? Ку-ку? Ау?

…Веточкой перешибем бревно, веник переломим пальчиками, и все произойдет, – нет, не спрашивайте меня как, тут какой-то такой момент, видимо, его надо пропустить, не задумываясь, ну, скажем, закрыть глаза и открыть, – и у нас появится жизнь, где-нибудь в такой, как ваша эта, квартирке, маленькой квартирке, ничего общего с хоромами моими, с моей холодной и пустой «каплей на столбе», – в квартирке маленькой и обшарпанной, но единственной, единственной, – скажем, в Болдвине, в Медоусе, в Эль-Серено, достаточно далеко, чтобы нас не трогали и мы к ним не бегали, – и все…

– Писать, наверное. Ну, или приписать «родится тогда-то». Ну, или позвони в университет и спроси. Алекси, пожалуйста, отложи анкету на двадцать минут и давайте сядем за стол, мы же с Фелькой весь день готовили, ну что ты за свинюка такая, мама, ну хоть ты скажи ему!

…И все. Я, вы не заметите даже как, – я всегда буду решать все ваши проблемы – присутствием своим и слиянием ваших огромных миров в полость моего маленького, полупустого, – и все, и все. Все будет навсегда единственно правильным, от бога положенным, – мои губы будут соединять ваши губы, мои болезни будут разрешать ваши ссоры, мои под щечку подложенные ладошки будут согревать ваши подушки, – правда, – будет покой, и застывшее время, и игра в лапту в субботу в розовом утреннем парке, и какао, разлитый по ковру, где мы – уже – смеемся – уже – срываем дыхание – любим – любим…

– Вупи, деточка, он меня не слушается. Он не хочет праздник, он не хочет ехать потом Нью-Йорк смотреть, он хочет учиться, не дергай его, пусть заполняет свои анкеты, мы без него разговеемся, а потом его накормим.

– Джесси, вы святая женщина, но я хочу, хочу, хочу! Все хочу! Есть хочу! Нью-Йорк хочу! Целоваться с женой хочу!

– Лекси, с ума сошел, не дави на живот!

– Я не давлю, я глажу!

– Лекси, ты ее повалишь сейчас!

– Фелька, я тебя скорее повалю, вот так, вместе со стулом, ррррраз!!!

– Псих!

– Ненормальный!

– Алекси, миленький, дайте девочкам поесть!

…Вупи, Алекси, я буду, правда, я буду хорошо учиться, читать книжки, никогда не ложиться после девяти и никогда без вас, и никогда не засыпать первой, я обещаю. Я буду младше вас на пять лет – на десять лет – на столько лет, на сколько вы захотите, мы свезем в дом все мои игрушки, и твои игрушки, и твои книжки, и твои книжки, и твои машинки, и твоих кукол – у тебя ведь есть куклы? – нет кукол, ты никогда их не любила, как я сразу не поняла, – хорошо, и твоих плюшевых зверюшек, мы наклеим в ванной переводные картинки, а на шкаф повесим портрет девушки с рыбьим позвоночником и фотографию с большой коровой, и что-нибудь еще, нет, не на шкаф, магнитиками приклеим на холодильник, старую музыку будем слушать большую часть времени, я научусь, правда…

– Детка, расскажи мне про работу.

– Ну что про работу, они меня взяли, быстро, типа, за два дня.

– Тебя всегда брали за два дня.

– Только ты месяц возился-ухаживал!

– Я романтик, а они деловые люди!

– Романтик, у тебя шерсть на морде вся в соусе, облизнись.

– Ну, детка?

– Ну большая фирма, очень хорошая, их, типа, две тысячи человек, я буду заведовать лабораториями, – собственно, огромный пост, мне даже не по себе, но это близко где-то к тому, что я до порно делала. Фактически то же самое. И собираются они заняться биомиксингом, говорят, это перспективно очень, первые такие будут – ну, насколько я сама могу оценить. Ну, в общем, увидим.

…И будем жить утром, и днем, и вечером, но по ночам я с каменным от ужаса сердцем буду подниматься на локте и видеть вас, спящих, – видеть тебя, спящую, поворачиваться, – и видеть тебя, спящего, и думать: господи, дело идет к концу, дело идет к концу, к смерти моей, к смерти, – но через что именно, как? – и мучиться, не понимая. С каменным от ужаса сердцем я буду продираться сквозь наше счастье, и когда ты – и ты – родите наконец твоего ребенка – тут-то я и умру немедленно и навсегда, то есть захлопаю в ладоши и запрыгаю, и заплачу от счастья, и буду целовать вас, как вы мне никогда не позволяли и не позволите никогда, я знаю – но дайте мне хоть минуту, дайте мне думать, что я буду целовать вас, но ее – тебя – особенно осторожно, и мы отметим – и мы с тобой напьемся – а ты не будешь, тебе будет вредно, ты собираешься кормить грудью, и мы будем подчеркивать это, тая – тая, и с этого вечера ты будешь спать посередине, а я с краю…

– Тебя там небось в коридорах узнают?

– Ну как-то.

– Да ладно, что «ну как-то», Дженни, она просто скромничает, а на нее в пятницу бегали смотреть со всех этажей. Меня никто не узнает в универе, – мы так, вторые роли, черная кость, я ходил на кафедру когда вчера, то кроме тех, кто меня еще с выпуска знал, никто не узнает, если кто и подойдет: ой, ой, вы муж Вупи Накамура!

– Зато ко мне, как к Фельке, в окно с плеткой не лазят.

– Может, Фельке нравится! Фелька, ау?Ты живая?

…Сначала я буду спать с краю, и мы будем с тобой осторожны, так осторожны, как будто ты – наш ребенок, а не она – ваш ребенок, и ласки наши обретут привкус молока и меда, твоего молока и меда, которым будут пахнуть волосы вашей дочки. И месяцев через пять-четыре-три – я перейду жить в другую комнату – я знаю, я знаю, «капля на столбе» и все остальное, но дайте мне хоть минуту, дайте мне думать, что я буду жить с вами в одной квартире, и вы скажете мне: Фелька, пожалуйста, надо перейти жить в ту комнату, – просто Вупи будет тесно, Вупи надо будет вставать к маленькой часто, Вупи будет по ночам жарко, – лапа моя, ты не обижаешься? – ну что ты, глупости какие, как будто это что-то значит! – конечно, это же не значит, ничего не значит? – совершенно…