С ним очень легко работать: кроме того, что он безумно все-таки меня возбуждает вот этой шерстью невероятной и таким ласковым отливом – он еще и очень вменяемый, очень, что ли, здравомыслящий, с ним все время получается договориться; он, правда, быстро твердеет и быстро кончает, но зато долго может языком и все остальное; мне это важнее, мы с ним быстро нашли общие интересы. Идиотическая идея с «Дюймовочкой». Совершенно, надо сказать, в стиле Бо и его сентиментальных вкусов, но зато он идеально вписывается в роль, – собственно, ради чего и было придумано. Я впервые в жизни вижу кротуса, уж очень странная вариация, неясно, почему он ее выбрал; при его полноте – ну, медведь бы, как многие мужчины его комплекции; даже то, что он невысокий, ростом примерно с меня – ну, хорошо, кот. Но вот же – кротик. Дай бог, это не имеет и в самом деле отношения к сказке про Дюймовочку, мне совершенно не хочется, чтобы он был рёхнутый, уж слишком он милый.

– Коллеги, главное мы помним: крот слепой. Он не видит свою невесту, он не знает, что Вупи у нас такая дивная красавица, он все делает на ощупь. Пожалуйста, Гэмлет, камеры сбоку, потому что все будет в профиль происходить; Вупи, ты лежишь и прикрываешься, ты совсем труп и всего боишься. Алекси, ты в роли хозяина, тебе отдали бедную Дюймовочку, ты можешь делать с ней что хочешь, главное – ощупывай ее, ощупывай слепо, шарь руками; все такое; Вупи, тебе стыдно, ты уворачивайся и закрывайся, но деликатно, он тебе как-никак муж. Самое главное – Алекси не открывает глаза, Вупи не помогает ему ничем, не портим запись. Поехали.

Что особо тронуло в нем – подошел перед записью и спросил, есть ли какие-то веши, которые мне неприятны и которые я не хотела бы делать. Поразил меня до глубины души – у нас же считается, что нет такой веши – неприятное. Высокий профессионализм как раз и заключается в полной приятности чего угодно. Я через неделю после самой первой своей съемки услышала от кого-то фразу «под бионом говно жрать», не поняла, переспросила; оказалось, так говорят, когда человек может хоть говно жрать – но при этом выдавать качественный бион с ровным устойчивым возбуждением. Профессионализм, ах-ах, высокий класс. И поэтому – когда спросил, даже подумала, что он новенький, но оказалось (за обедом оказалось, а за обедом, он, заметим, для меня сходил), что Бо специально договорился с «Хорни-Пони», чтобы сделать с ним пару фильмов. Значит, отснимет он у нас «Дюймовочку: первую ночь», «Дюймовочку: неверную жену», и еще что-то Бо называл, – и все, бай-бай. А жалко будет потерять его из виду, надо бы номерами обменяться. Хороший мужик, хоть и толстенький, и смешной немного, но хороший.

Так вот, подошел и спросил, есть ли что-нибудь, что мне неприятно делать. И мне, если честно, даже нечего было сказать, потому что – ну какое неприятно? Работаем же, но так захотелось почему-то дать ему почувствовать, что забота принята и что не зря спросил, что сказала: «Да, не надо, если можно, пальцами внутрь», и он так обрадовался, как будто я согласилась быть ему родной мамой, и вот сейчас – никаких пальцев внутрь, – обшаривает медленно лицо, указательным пальцем осторожно проводит по векам – левое, правое, по губам – верхняя, нижняя, растопырив пальцы, сьезжает сухими теплыми ладонями по шее, потом по груди и соски нащупывает – ощупывает, – и у меня по спине пробегают растерянные мурашки, и вдруг становится очень неловко, странно и неловко, как будто тут что-то интимное совершенно, совершенно личное происходит, неподсудное камерам и продюсеру, недопустимое пред очи коллег и режиссера, и я, я, Вупи, а не она, Дюймовочка, – я совершенно рефлекторно и искренне прикрываю рукой грудь и второй пытаюсь осторожно заслонить чресла, и он руки мои отводит очень мягко и деликатно, лепит ладонями мои бока, потом бедра, перед кучей зерна, на которой я лежу, присаживается на корточки и гладкой меховой щекой ведет по бедру от колена вверх, к собственному моему меху, и мне почему-то от такой его нежности трепетно и неловко, и я даже пытаюсь чуть-чуть сдвинуть бедра, – Вупи, да что такое? – раздвигаю пошире, даю камере нормальный обзор, он осторожно несколько раз выдыхает, тепло и медленно, на мой клитор – и я таю, глажу блестящую черную шкурку, забываю, что я невеста и мне неловко, и, кажется, урчу или какой-то еще издаю звук тихий, когда он не языком начинает лизать меня, но глубоко и длинно целует, как целуют губы, – мягко, внимательно, очень нежно, и тут я кончаю, и говорю: черт! – и сразу прихожу в себя, и встаю, недовольная собой, хреновой такой Дюймовочкой, и смотрю виновато на Бо – но Бо делает страшные глаза, машет руками – продолжайте, мол, продолжайте! – и я немедленно плюхаюсь обратно на зерно и продолжаю, но магия – нет больше магии, и я работаю, я вполне адекватно прикрываюсь ручками то там, то сям, глазки закатываю, вскрикиваю и морщусь, когда он в меня входит, немножко потыкавшись, сначала хватаюсь за живот, потом начинаю стонать погромче и поглубже, подпрыгивать, подмахивать, елозить в зерне попой, делая ямку поудобней, чтобы сесть, не мешая ему двигаться, и обнять за шею, и сажусь, и обнимаю его за шею, и вдруг слышу, как он шепчет мне в ухо: «Заинька, заинька, заинька», и поражаюсь снова, и даже отстраняюсь немножко, чтобы в глаза ему посмотреть – но глаза у него честно закрыты.

У этой девочки, положим, все хорошо, но как-то совсем уж безвольно поставлены брови; хочется все-таки ангела, а не слабоумное дитя. Кшися старается подвинуть левый джойстик совсем чуть-чуть, сначала получается слишком сильно – брови комично разъезжаются почти под прямым углом, но потом Кшисе удается аккуратными касаниями пальца пригнать их на нужное место, зафиксировать. Холо рефрешится – теперь, да, у девочки вполне задорный и вместе с тем совсем невинный вид. Кшися пытается придать прямоугольненькой фигурке ребенка чуть более женственные очертания, давит на джойстик, чтобы расширить бедра, – но в ответ получает только попискивание холографа.

– Ниии-наааа!

Из соседней комнаты выплывает дама-морфолог.

– А бедра пошире можно?

– Нельзя.

В принципе, пререкания с Ниной бесполезны, это мы уже наблюдали, когда так хотелось при прошлом морфе еще чуть-чуть потоньше сделать ножки тому прототипу, по которому Кшися слеплена сейчас, той хорошенькой и круглоглазой черноволосой штучке с остренькими чертами бесенка и едва заметной грудью, трогательно асимметричной, как и должно быть у двенадцатилетней девочки. Прошлый морф выбирал Дада, сообразуясь с собственными вкусами, – но уж сейчас никто лезть не посмеет. «Нина, а можно ножки постройней?» – «Нельзя». – «Ну что – нельзя, мне, между прочим, для работы нужно». – «Нельзя». – «На меня педофилы клевать не будут!» – «Нельзя». Ясное дело, почему нельзя: можно повредить собственный неморфируемый позвоночник, если изменить нагрузку на конечности; и с бедрами история, видимо, такая же – нельзя шире нарастить ткани, сохранив пропорциональную естественность фигуры, – надо менять кости таза, а это нарушает закон об охране здоровья сотрудников полиции, подвергающихся морфированию в служебных целях. Но так хочется, черт, ну вот чуть круглее попу; красиво же – при детском теле – такая женская возникает сразу походка, такое покачивание… Кшися представляет себя в крутящемся на холо теле (с нерасширенными бедрами) – и чувствует покалывания в паху.

Тяжело вздыхая, она на всякий случай еще раз спрашивает:

– Совсем никак нельзя?

– Нельзя.

Нина вообще недовольна ситуацией. Нина недовольна тем, что Кши всего полтора года назад проходила полный морф – и вот опять морф; Нина недовольна тем, что Кши полтора года назад меняла пигментацию волос – и вот опять меняет пигментацию волос; Нина недовольна тем, что Кши не делает постную мину типа ай-яй-яй, какая ужасная у меня работа, приходится опять делать такой вредный, такой нехороший полный морф с изменением пигментации – но вместо этого светится, сияет и подпрыгивает и уже десять минут скачет джойстиком по цветовой палитре: