Ну и гость. Ну и туша. Главное – явно же собой любуется, не морфируется, хотя – может, наоборот, может, это морф, двести килограммов искусственной плоти… Так или иначе – не хочется даже думать, что у него в голове и в паху, скрытом складками жира, – а особенно не хочется об этом думать, когда смотришь на его «сестричек» – что они стоят так, как в строю, бедро к бедру? – лапают его, лапают – аж друг друга отталкивают, рукой руку отпихивают… или не рукой… или… о господи. Они сросшиеся, сиамские, две ноги! – вот сейчас точно вижу, мамочки, да какой тут восьминогий щенок, двухголовый котенок! О господи… В горле мурашки, и тошнит как-то аж от сердца, и сейчас, кажется, я заблюю всю Моцикову прекрасную баньку… Дорогой гость отодвигает баб (бабу?) в сторону, и те отодвигаются шеренгой, круп к крупу, как цирковые лошади, и Моцик ангельским голосом на хорошем китайском представляет:

– Это мой друг, Саша Лисицын, это Лоран Скоцци, мой, я надеюсь, будущий партнер по бизнесу, а это Маргарита (темная короткая стрижка; протягивается левая наманикюренная ручка) и Гретхен (светлые локоны; протягивется правая наманикюренная ручка, какая-то из средних ручек, на которую страшно посмотреть, делает некоторое явно приветственное движение; комок в горле увеличивается в диаметре на сантиметр).

Маргарита (или это делает Гретхен? Как у них там что телом правит?) даже пытается крутым бедром двинуть в сторону нового гостя, но, видимо, у нового гостя такая позеленевшая рожа, что от этой идеи она быстро отказывается, поворачивается шеренгой назад, к привезшей ее сюда денежной туше, и пока Лис забивается поглубже на дальнюю полочку, туша начинает содрогаться и урчать, и уже нельзя оторвать глаз, как в детстве, когда по улице шел перекрюченный нищий урод, горбатый, кособокий, вонючий, и воспитательница тянула за руку, шипела: «Стыдно пялиться!» – а ты все пялился и пялился, чувствуя, что в данный момент мироздание открыло тебе тайну великую и нечестивую: тайну искажения и страдания, тайну сопротивления материи красоте, тайну, гласящую, что только чудо отделяет тебя от него, кривого, вонючего, глухо косящего на тебя из складок своего неприкасаемого тряпья. И с тем же чувством Маленький внутри Лиса смотрел сейчас, смотрел во все глаза, заглушив и неловкость, и отвращение, поднимавшиеся в Большом, – смотрел, как две головы трутся макушками друг о друга, ловя четырьмя губами вялый разбухший член, а женский круп, раздваивающийся чуть перекошенной буквой V, блестит в банном сладковатом поту; четыре груди раскачиваются, и два горла глухо стонут, и две руки упираются в два заплывших колена, а еще две руки обнимают жирный волосатый торс Скоцци, пока два раздвинутых женских бедра поднимаются и опускаются над огромными складками покрытого шерстью чужого живота; четыре глаза закатываются в поддельном (страшно подумать, что неподдельном!) экстазе, пока мешаются светлые локоны с черными короткими прядями… Когда туша заурчала громко и начала надсадно вскрикивать на каждой конвульсии чудовищного оргазма, от которого ходуном ходили мохнатые телеса, Лис закрыл глаза и напряженно сглотнул. Большой постепенно брал контроль на себя: сознание начинало фиксировать невыносимую жару, мокрые джинсы, омерзение от происходящего, лютое раздражение в адрес Моцика, страстное желание уйти и забыть все это навсегда, насовсем…

Лис поднялся и побрел к выходу из баньки, отведя в сторону просительную руку Моцика, едва не столкнулся с Гретхен и Маргаритой, шедшими к столу с квасом и какой-то снедью, и сделал такое резкое движение, уворачиваясь от их бедра, что Большому стало стыдно, а Маленькому – досадно: ну надо было потрогать! ну хоть пальчиком! ну превозмогая отвращение!.. Впрочем, девочки, видно, были привычные, Маргарита усмехнулась, Гретхен пожала плечами и взъерошила черный ежик на голове, причем на поднятой руке Лис вдруг заметил светящийся красным очень яркий браслет. «Как не видел?» – изумился Маленький. «Может, не светился?» – предположил Большой. Похоже было, что и правда раньше браслет не светился, – по крайней мере, Гретхен подняла брови, переглянулась с Маргаритой, девушки шеренгой повернулись к мужчинам, – Туша по-прежнему растекался по полке, Лис стоял почти у самой двери, Моцик шел к столу и теперь неуверенно остановился – а потом Маргарита вынула что-то из волос, и лица сестер стали прекрасными и строгими, и Лис увидел, как одна за другой сверкают в воздухе три металлические полоски – и Туша на глазах заливается кровью и стекает на пол баньки, а Моцик хватается за голову, и голова его распадается на две части, как расколотый орех, а сам Лис понимает, что уже несколько секунд с изумлением смотрит на большую алую рану у себя в животе, большую, с заворачивающимися краями…

Как прекрасна ты, милая, в синем своем сарафане, особенно сейчас, когда точеные скулы наполовину скрыты напряженной рукой и тяжелым прикладом, когда один из ясных твоих глаз прищурен, а второй спрятан от меня кружком лазерного прицела, когда вся ты полна войной и азартом убийства, а я стою в сторонке и смотрю на тебя, такую, какой никогда не знала тебя: маленький воин, упрямая амазонка. Муж твой, бледный от страха, с таким же огромным автоматом в руках, боком бежит через двор, блестит в слишком ярком свете сине-черным кротовьим отливом, и на секунду я перестаю верить, что ты спустишь курок, я не могу себе представить, что если ты любишь его хоть вполовину так, как я люблю тебя, то при каких бы то ни было обстоятельствах палец твой сумеет спустить курок, мозг твой прикажет спустить курок, сердце твое выдержит спустить курок… И когда ты спускаешь курок, я глупо закрываю глаза и открываю их только на его крик, и заставляю себя посмотреть на то, как медленно падает лицом вниз небольшое плотное тело в темной кротовьей шерсти, на то, как скрывается под ним идущая из живота тонкая струйка алого дыма, и дальше я почему-то впадаю в ступор, в сомнамбулическое состояние, в котором не слышу вашего смеха, не ощущаю того, как твой Крот теребит меня за плечи, не понимаю, что мы с тобой победили… Потому что сознание мое замедлилось в какой-то точке, и сейчас я чувствую, как именно и как быстро человек сходит с ума; потому что мне кажется, что если я закрою глаза и не буду открывать их какое-то время, то окажется, что это была не игра и что не маленькая присоска давала обильный красный дым на животе Алекси, и что не мы с тобой играли против него в «смоки» и вот – ты, мой отважный снайпер, принесла нам победу, – но что мы с тобой играли против него в гораздо более важную игру, что ты была на моей стороне и что теперь ты, мой отважный снайпер, принесла нам победу, – и твой муж мертв, и в этом мире есть только ты и…

– Фелли! Ау! Ку-ку! Ты в порядке?

…я.

Оставшиеся присоски – у меня пять, у Вупи две, у Алекси три – мы расстреляли в стену полигончика и смотрели, как струйки цветного дыма – две красных, пять синих и три зеленых – переплетались между собой, почему-то не смешиваясь и не образуя полутонов. Я вдруг вспомнила, что можно распустить частично волосы – чтобы побегать по полигончику, их пришлось уплести в две косы и косы еще огромной гулей уложить на затылке, и сейчас хорошо было распустить гулю, перетряхивать косы, чувствовать, как побаливает кожа там, где сейчас были чрезмерно затянуты волоски, – и вдруг поняла, что не могу сойти с места, такая усталость и такая слабость, совершенно непонятно, как существовать дальше, и полжизни отдала бы в тот момент, чтобы вот всегда стоять так, вкопанной в зеленое покрытие полигона, стоять, перетряхивать косы, не иметь нужды оборачиваться и смотреть, как он берет с твоего плеча автомат и несет их – свой и твой – на правом и на левом плечах, как школьник, провожающий девочку с сумками до метро. И я вдруг представила себе, как я несу за тобой сумки к метро, а ты смотришь на меня так тепло и нежно, а потом мы заходим в дом – в какой-то абстрактный дом, не в твой или мой, а в некий наш дом, и я ставлю сумки, а ты подходишь ко мне и целуешь в губы, и гладишь мой затылок, и спрашиваешь что-то ласковое, и я говорю: «Да», и ты отвечаешь мне тихо и очень вкрадчиво, касаясь мочки моего уха губами, языком задевая розовый изгиб ушной раковины: «А почему ты считаешь, что меня это должно интересовать?» – и с силой дергаешь меня за волосы назад, и я падаю перед тобой на колени, и… Горячей волной обдало при этой мысли и тут же стало дурно, и я поняла, что никогда в жизни не мечтала о женщине в этой роли, ни разу в жизни не видела женщину, перед которой хотелось бы – на колени, и что лучше бы мне было этого не понимать… Дым иссякал, две струйки – синяя и красная – ластились друг к другу, танцевали двусмысленно и сложно, синяя нападала, льнула, тянулась, старалась потрогать – красная вилась, расслаивалась и ускользала, синяя в отчаянии отодвигалась, начинала виться сама для себя и тут же чахла, кашляла, превращалась в разорванные облачка, лишенные силы, и, не выдержав, начинала снова льнуть к красной, а красная на секунду трогалась в ее сторону, – синяя задыхалась от восторга, свивалась кольцами, прогибалась – красная ускользала опять, и смотреть на все это мне было тоскливо и страшно, а отвернуться не было сил.