– Ну, дорогая, возьми себя в руки. Ответь мне, пожалуйста, почему ты, такая, скажем прямо, эгоистичная девочка, вдруг пришла просить за Вупи. Ты же догадывалась, что тебе это будет дорого стоить.

– Она моя подруга…

– Полным ответом, пожалуйста.

– Я пришла, потому что она – моя подруга.

– Ну, дорогая, а я, как ты выражаешься, – Твой Хозяин. Почему же ты решила защищать ее интересы, а не мои интересы?

А вот об этом я не думала – по крайней мере, в такой форме.

– Я не думала так… Дэн, пожалуйста, не мучай меня, пожалуйста, выеби меня, ну пожалуйста…

– Что за нытье, прекрати немедленно. Я уже сказал тебе – это не входит в мои планы. Мне гораздо интереснее побеседовать с тобой, так сказать, о дружбе и недружбе. Расскажи мне, пожалуйста, ты спишь с ней?

– Нет.

– Почему?

– Не нравится…

– Ну перестань, дорогая, я же знаю твои вкусы. Ну, что такое? Она тебе не дала?

– Дала.

– Ну вот, а ты говоришь – не спишь. Что же ты мне врешь сегодня, а? Мне это очень неприятно.

И вдруг рывком встает и в следующую секунду уже держит за волосы железной рукой, душит, окуная в пыль ковра, заламывает руку:

– Tы что же, влюблена в нее?

Трудно отвечать раздавленными о ковер губами, тем более что вопросы доходят до сознания медленно, ложатся смутными медузами, колеблются, не хотят становиться понятными, не хотят шарить по мозгу, искать ответы.

– Пожалуйста, выеби меня…

Бьет ногой по ребрам и дергает руку вверх так, что крик как-то сам отделяется от горла, и слушаешь с изумлением, как он заполняет комнату и возвращается к тебе тяжелой волной, хлопает по перепонкам.

– Отвечай, пожалуйста, на те вопросы, которые я задаю.

– Нет…

– Нет – что?

– Нет, я в нее не… Я в нее не влюблена.

Отпускает, и руку распрямляешь с таким стоном, что, кажется, стонет сама рука. Видимо, он отходит в сторону, но нет сил поднять глаза, и голову поднять от ковра тоже нет сил, и только просовываешь налитую тяжестью и медленно отходящей болью руку под себя, пытаешься добраться до края подола, чтобы запустить пальцы в пах и хоть как-то…

Дергает за волосы так, что прогибаешься дугой и ударяешься об пол ладонями, и на одну руку он немедленно наступает ботинком. Нож у своего горла никогда не видишь; никогда, как подумаешь, человек, к горлу которого приставлен нож, этого ножа не видит, но только чувствует, причем, оказывается, не горлом чувствует, а копчиком, где-то в районе копчика загорается лампочка «Нож у горла». Глаз не открыть, не посмотреть в лицо, но голос его – бархатный, нежный, тихий:

– Я разрешал тебе лезть руками под юбку? Я тебе разрешал?

Обходит быстро, резко задирает подол, и ноги сами расходятся, и ни на секунду не сомневаешься, что сейчас он засунет кухонный тесак тебе во влагалище – и не сомневаешься, что умрешь от боли, и не сомневаешься, что перед этим наконец кончишь. Но нож летит тебе под ноги, а сам он падает в кресло, смотрит с интересом на то, что от тебя осталось, говорит вежливо и спокойно:

– Возьми, пожалуйста, нож.

Получается со второй попытки.

– Мне не нравится, когда ты меня обманываешь. Может, ты при этом и себя обманываешь, но мне это совершенно не важно. Есть вещи, в которых надо отдавать себе отчет, вот это – да, это важно. Поэтому сейчас мы будем учиться отдавать себе отчет. Пожалуйста, крупно на левом бедре вырежь: «Я люблю Вупи Накамура». Старайся нажимать как следует. И не торопись, у нас есть время.

Потом заставил слизать кровь с лезвия. Потом сказал: «А вот теперь можешь мастурбировать».

– Оставь, фигня, я переоденусь потом, ну Лиза же, ну оставь, не страшно.

– Ну ты хоть не обжегся?

– Нет, нет, все прекрасно, сядь, пожалуйста, дай сказать два слова, ну.

Яшка вваливается в дверь, кидает на пол сумку и плюхается за стол прямо в куртке, злой и мрачный.

– Как твой арабский?

– Хреново.

– Почему?

– Потому что на черта он мне нужен, папа?! Мало того что нас заставляют по три урока в неделю учить английский…

– Яша, если тебе нужен очередной motivation talk (ты понимаешь, кстати, это выражение или тебе перевести?) – я тебе его устрою, пожалуйста. Английский, Яша, – мертвый язык, язык аборигенов; мы его учим из уважения к нашей стране и для того, чтобы лучше понимать ее историю. Но арабский – это язык будущего, Яша, через двадцать лет мир будет говорить на арабском. Мой дед заставлял папу учить китайский, когда казалось, что все и всегда будут говорить на английском, и папа учился через пень-колоду, пока не понял, что без китайского он не может работать ни с одним заграничным клиентом, ни с одним французом, англичанином, японцем, и он стал учить китайский день и ночь, и полгода прожил в Пекине, я триста раз тебе про это рассказывал. Вчера вечером Труди Шепперд говорил: «Если человек знает десять языков – он ли-джей, если он знает пять языков – он полиглот, если он знает три языка – он интеллигент, если один язык – он американец». Пожалуйста, Яша, вот в этом – не будь американцем.

– Да ну вас.

Лиза ставит на стол последнюю тарелку и садится так, как они все садятся, такие женщины, – не просто на край стула, но – на край стула и боком, так, чтобы в любую секунду вскочить, бежать, нести, мыть, обслуживать, ухаживать. Только год назад Гросс вдруг понял, что Лиза и Бо на самом деле старше его всего на тринадцать лет, то есть на какой-то совсем не космический срок, и поэтому с острым состраданием стал смотреть на то, как Лиза иногда прикладывает руку к ноющей пояснице, как тонкая кожа на виске Бо идет сухими черепашечьими морщинками, когда он делано хмурит лоб в ответ на Яшкину попытку взять бокал, – и как морщинки эти никуда не деваются, а только становятся чуть менее рельефными, когда хмурость сменяется ласковым и лучезарным, теплым таким взглядом, направленным на тебя… безотцовщина ты, Гросс, вечная безотцовщина, вот уже за тридцать – а все хочется сказать кому-нибудь «папа»… а, ладно.

– Короче, Йонги, я хочу сейчас сказать тебе вот что: я сразу тебе говорил – «я понимаю, что это будет гениальный фильм»; оцени, пожалуйста, мой опыт и слушайся меня впредь: у тебя и вправду получился гениальный фильм.

Яшка смеется и кашляет от попавшего в нос вина.

– Я должен сразу тебе сказать: я не жалею, что отказался числиться продюсером – ты знаешь, по каким причинам, – но если причины эти отбросить и смотреть на фильм только как на фильм – я тебе скажу, я бы был горд быть его продюсером.

– Я все равно считаю тебя его продюсером.

– Очень хорошо, только другим не говори.

Лиза успела подложить кусочек рыбы, кусочек хе, ложечку риса, вонтончик, а первый вонтончик ты, оказывается, уже умял и не заметил. Вот, Йонги, твой дом, вот тебе мама-папа-младший брат, только как жалко, что нельзя этого вслух сказать, что как бы они тебя ни любили – а до конца это не будет никогда и никогда по-настоящему. Скажи, Йонги, себе для начала: хотел бы ты бросить все свое творчество-хуерчество и променять никому, кроме тебя, не нужную твою свободу на жену и сына, на вот такой дом с вытершейся понизу циновкой в проеме между кухней и гостиной, с белым разлапистым вэвэ, со старым плюшевым медведем, пылящимся возле стойки для зонтов? Ну, чего испугался?

– В общем, Йонги, я хотел тебе сказать: мы очень тобой гордимся. Но помимо этого – мы очень тебя любим. Не за то, что ты такой гениальный, а за то, что ты такой хороший. Вот за это давайте выпьем.

Как необходима была эта неделя в доме у Бо, в их доме, – и не только потому, что уже ноги подкашивались от усталости и глаза слипались от недосыпа, а вместо сна получались нервические метания, и за день до премьеры проснулся в ужасе с четким ощущением, что снял говно, что надо немедленно звонить прокатчикам, все отменять, уничтожать оригиналы и копии, расторгать договора и бежать, бежать от позора и поражения… на этой мысли вырубился опять – и слава богу, потому что, клялся потом, когда рассказывал Бо, – вот готов был немедленно звонить Ронену и требовать отмены премьеры, и еще две минуты – и позвонил бы. И тогда Бо посмурнел лицом и сказал: значит, так, мальчик, ты сейчас отключаешь комм, запираешь дверь, ставишь будильник на три и идешь спать. В три ты встаешь, тебе час – попить чайку и привести себя в порядок, час доехать; в пять мы тебя встречаем в вестибюле, и сразу после показа ты едешь к нам в Сен-Симеон и остаешься у нас на неделю, и я тебя не выпущу, пока ты не придешь в себя, и мне плевать на твоих пиарщиков, ты понял? На неделю все идут на фиг. Йонг Гросс не дает интервью и не комментирует чарты. Они и потом тебя успеют растерзать. А сейчас ты мне живым нужен.