В больнице персоналу велел ее к нему не пускать. Так медсестричка и сказала: «Велел не пускать к нему!» – и воззрилась на Афелию с приоткрытым ртом и таким завороженным выражением на тощей мордочке, что внезапно у Фелли, и без того измотанной в ноль последней неделей, когда дядюшка не отвечал на ее вызовы по комму, на сообщения не реагировал и вот – теперь еще и велел, значит, не пускать, – внезапно у Фелли сердце захлестнуло холодной волной – и когда волна откатилась, от сердца осталась только маленькая скукоженная ледышка. Если бы не выражение на личике медсестры – не поняла бы Фелли, почему не ответил Дэн ни на ее страшное, размазывающееся, голосящее стыдом, сожалением и состраданием первое письмо, ни на двести пятьдесят ее попыток поговорить с ним напрямую, ни на слова специально позвонившего Дэну по ее просьбе приятеля; в ответ на фразу «на ней лица нет, плачет, слушай, ну будь мужчиной!» – отключился, поставил запрет на вызовы, доложил приятель виновато и протянул ей свой комм – мол, на, смотри. Все это было чрезмерно и страшно, и Фелли сходила с ума, мучилась, писала сообщения и рисовала открыточки, по вечерам приезжала к Вупи и Алекси – рыдать от ужаса и заниматься самобичеванием. И только теперь, увидев выражение лица медсестрички, получив вместо сердца колючую ледышку, окончательно все поняла. Дело было не в нарушении ролей, не в переломанных ногах, не в нанесенном лично ему оскорблении, – дело было в том, что об этом оскорблении Все Знали. Этого не учла Фелли, об этом не подумала в пароксизме раскаяния и в соматической тошноте, подступавшей каждый раз, когда о Дэне заходила речь. Взгляд медсестрички объяснил ей всё – и это «всё» называлось: месть до последнего.

Вдруг стало спокойно. Из больницы Фелли вышла очень бодрой – и прямо в ужасной больничной столовке быстро и жадно наелась – впервые за последнюю неделю. Осоловев и приятно отяжелев, позвонила на работу, сообщила, что больна и будет больна дня три, добрела до машины и медленно, спокойно поехала домой – поразмыслить.

И вот сидит мальчик – а если присмотреться, какой, нафиг, мальчик? – да он старше тебя лет на десять, просто – маленького роста совсем и юркий, и из-за этого кажется ребенком в полицейской форме, попрыгучей мышкой, – Дэн говорил – дразнят его на работе «Муад'Диб». Сидит, глаза горят, рот приоткрыт – ловит, ловит каждое слово Афелии Ковальски, добровольно пришедшей сдавать своего работодателя, а вернее, работодательницу, а вместе с ней – всю студию «Глория'с Бэд Чилдрен», и весь отдел стоит сейчас по другую сторону одностороннего зеркала и слушает, как Ковальски, которую все, ну абсолютно все они привыкли видеть подвешенной или связанной, со слезами, катящимися по щекам, с железными зажимами на багровых от крови сосках – но не такой, как сейчас, не такой прекрасной, спокойной, самоуверенной, пришедшей заложить собственную покровительницу и подругу, великую мадам Глорию Лоркин. Совсем, кажется, звезда «Черной метки» и «Алмазной крови» пошла вразнос: сначала так отпиздила своего дядюшку, что… (все знают, все; за стеклом хихикают – «такая хоть бы и отпиздила, лишь бы в спальню пустила…»), а теперь, значит, так разосралась с собственной Мадам, что пришла сообщать чрезвычайную информацию в обмен на собственную неприкосновенность. Что ж, за полдня уладили со Скиннером неприкосновенность – и вот Афелия Ковальски, косу на руку наматывая такими движениями, что у всего отдела колом стоит в штанах, сообщает, что мадам Лоркин (по документам – Лилиану Бойко) надо арестовывать немедленно, срочно, прежде всех – потому что чилли, конечно, много кто снимает, всех не арестуешь – но вот чтобы люди гибли на площадке – это, знаете…

Сержант Энди Губкин, Муад'Диб – ай, повезло тебе; Дэн пять лет досье собирал, а приказ об аресте будешь ты выписывать, и дело будет – твое, и лавры будут – тебе, и Фелли, кстати, всячески дает понять, что она этому совсем, совсем не рада, потому что она и так умирает от сострадания к дорогому дядюшке – но выбора, выбора у нее нет, тянуть нельзя; к моменту, когда дядюшка выйдет из больницы и начнет свой джихад, она должна быть в юридической не-при-кос-но-вен-но-сти, – а физически… Ох, ну, лучше не думать пока. Физически вряд ли все-таки он.

– Так что же, мисс Ковальски, вы хотите сказать, что в студии снимались люди, не подписавшие договора о добровольности?

– Нет. Договоооор подписывали все. Но в договоре не значится, что сцена может выйти из-под контрооооля, – а сцена… всегда… мооожет… выйти… из… под… контроля… (Косой – ап! – и все сглатывают слюну; вот зараза, думает сержант.)

– И часто ли сцены выходили, как вы выражаетесь, из-под контроля?

– На моей паааамяти – дважды.

– Дважды?

– Да, дважды.

Бедный Дэн, – думает Энди Губкин, – он бы душу продал за это дело.

Бедная Глория, – думает Фелли, – я этим делом душу дьяволу продаю.

– И все-таки они твоя семья, плюша. Я не знаю, что ты себе думаешь про Адель, но ты же любишь дочку?

Идиотка. Ладно, она в целом не идиотка, но когда она напивается – ну фантастическая, космическая она идиотка; это, значит, вот что у нее в голове, когда она трезвая, да?

– Ты, дорогуша, скажи, пожалуйста, прямо, что ты не хочешь со мной жить, а не рассказывай мне о моей любви к моей дочке!

– Плюша, я хочу…

– И поставь, наконец, бутылку!

Ставит так, что бутылка едва не падает; придерживает и ставит ровно: у нее едва хватает сил вытащить из-под бутылки кончик штопора.

– Виталичка, я хочу с тобой жить, но дело в том, что это неосуществимо, это даже я понимаю – мы не можем.

– Почему?

– Ну сам скажи – почему?

Вот сейчас мне искренне хочется ей заехать. По морде так заехать, легко и со вкусом, чтобы даже крякнуло чуть-чуть под рукой… Потому что она знает – почему, и я знаю – почему, но если она скажет – почему, то она получится очень, очень мерзкой девочкой, совсем нехорошей, а если я скажу – почему, я окажусь хорошим и рассудительным, но доведенным до состояния раздавленного червяка, и она, девочка моя, выбирает второе – ну что за идиотка!

– Хорошо, я тебе скажу почему: потому что ты считаешь, что у нас не будет денег, что я зарабатываю недостаточно, чтобы содержать тебя и еще семью, а семью я обязан содержать, потому что даже если мне плевать на эту курицу, то я действительно люблю своего ребенка. Но ты думаешь: у нас не будет денег! – и не хочешь со мной жить. Это то, что ты хотела от меня услышать?

– Нет. Я хотела услышать: «Потому что у нас пока что нет денег» – и дальше короткое созидательное молчание. Но если ты предпочитаешь длинный истерический монолог – пожалуйста; суть не меняется, плюша, – пока что у нас нет денег.

– Ты капаешь вином на диван!

Резко поднимает бокал, так, что выливает некоторое количество содержимого себе на грудь; поднимает грудь рукой и слизывает капли; шея некрасиво кривится. Ни капли пропустить не может. Алкоголичка.

– Прости. Так вот, плюша, нам надо не биться в истерике, а подумать, как мы решаем проблему.

– Ты хочешь сказать – как Я решаю проблему. Потому что ТВОЯ роль, как всегда, сведется к советам.

– Плюша, я работаю сутками, и ты это знаешь. Я не могу ничем другим сейчас заниматься, и ты сам вполне ценишь то, что я делаю. Если ты хочешь – я брошу роман и пойду работать официанткой. Я не думаю, что это сделает нас богаче, но тебе, наверное, будет легче от сознания, что не ты один занят добычей денег.

– О господи, Таня, прекрати.

Она пишет роман, дает мне читать кусочки – кусочки хороши. Вряд ли, правда, на такой роман найдется издатель, но все равно – хороши. Такая себе историческая драма о жизни наркоманов в последние дни Лондона. Жалко, что кроме меня, ее и еще пары человек, находящих в себе мужество реально есть химию внутрь, а не катать чужое на бионах, никому не будут понятны тонкости. Мне действительно нравятся и кусочки, и идея – это не похоже ни на дурацкие сериалы о наркоманах, вроде «Marten's Eden», ни на романы, которые модно было писать во время бионного бума, – про то, как семнадцатилетние мальчики галлюцинировали про огонь и кровь, а потом выясняли, что был пожар, и они сами в ожогах и крови, и все это так пафосно и противно. У нее хороший роман – там все взрослые и очень успешные люди, нормальные люди, которые тоже курят и едят внутрь, но это естественный такой процесс, не нарушающий их жизни, а только помогающий ей. Таня говорит, что это важный роман, пересмотр целого пласта стереотипов, все такое. Она права, конечно, но я не представляю себе, правда, кому это важно сейчас. Это могло быть важно пятьдесят лет назад, когда наркотиками торговали на каждом углу и все хотели их есть, только мало кто решался. Она пишет очень много, действительно почти сутками, – роман получается совершенно огромный, думал я, но оказалось, что она пишет ужасно медленно, иногда по три-четыре абзаца в день. Сюжет, как она его рассказывает, все время усложняется и усложняется, и мне кажется, что роману не будет конца; сейчас она уже говорит, что, закончив этот, немедленно примется за второй. Я не против. Но это по-прежнему означает, что зарабатывание денег будет – на мне.