– …и пусть Великая мать сама изберет достойного! – завершил речь отец и тут же взвыли рога степных туров. От звука их громкого Теттенике покачнулась, но устояла.

Брат подхватил.

Младший.

– Уже недолго, – мягко произнес он. – Потерпи.

Танрак.

Рожденный старшей женой, любимой, он отличался необычайною мягкостью нрава. Отцу это не нравилось, но Танрак, пожалуй, единственный из всех, спокойно выносил и отцовское недовольство, и гнев его. И ныне позволил себе обнять сестру.

– Ты просто сядешь и все. Помнишь, мы садились?

Она помнила.

– Позволь лошади идти.

– А она пойдет?

– Пойдет. И поверь, выберет того, кто припас самое вкусное угощение. А мужчина, который знает, что нужно лошадям, и с женщиной разберется.

Теттенике выдавила слабую улыбку.

Оставалось надеяться, что он прав. И еще на милость богини, которая, быть может, и не слишком рада этакой никчемной дочери, но ведь Мать Степей обо всех заботится. А Теттенике, она разве на заслужила заботы?

– Идем, – брат осторожно сжал ладошку. – Это несложно. Ты сумеешь. На самом деле ты очень храбрая.

Он говорил очень тихо, но Теттенике слышала.

Слушала.

И шла.

Послушно. Правда, ноги заплетались и были неправильными, но это от трав.

А по узкому коридору вели лошадь.

И… и это была не та лошадь!

– Тише, – голос брата дрогнул. – Это все равно просто лошадь. Обыкновенная.

Да.

И нет.

– Поверь, она ничем не отличается от той.

– Врешь, – тихо произнесла Теттенике.

– Немного. Но ты просто представь, что это – твой Листик.

Не выйдет. Листик… она другая. И мастью, и норовом. И потому-то Теттенике сумела сесть ей на спину. Пусть не сама, а с помощью брата, пусть он и ходил рядом, держал, но ведь сумела же. И будь у них чуть больше времени, она бы… она бы справилась.

Но Листик, которую должны были привести… где она? И почему по коридору вели кобылу той самой редкой масти, что… что… это она придумала, старуха! Она всегда-то ненавидела Теттенике и… и как быть?

Теттенике завороженно смотрела на лошадь.

Ее бока отливали золотом. Позвякивали колокольчики, вплетенные в гриву. Нервно подрагивали уши, которые кобылица то прижимала к голове, одновременно скаля зубы, то поднимала, прислушиваясь ко всему.

Она ведь…

Дикая?

Когда её забрали из табуна? И вовсе, садился ли кто-нибудь на широкую её спину? И… и как быть?

– Это лучшая кобыла в моих табунах, – сказал отец, глядя куда-то поверх голов. – Но для любимой дочери мне ничего не жаль.

Теттенике едва сдерживалась, чтобы не заплакать.

Она впилась в руку брата, а тот молчал. И только слышно было, как колотится сердце. Чье? Его? Её? Лошади?

– Ей тоже страшно, – брат все-таки заговорил. – Посмотри. Она не привыкла, чтобы так, чтобы столько людей вокруг. И шум, и запахи. Её все это пугает не меньше, чем тебя.

– И что делать?

– Подойти, – он сам подвел Теттенике, пусть это и было нарушением обычая. Но молчат.

А они идут.

И чем ближе подходят, тем ближе лошадь. У нее узкая грудь. И шея гнутая, лебяжья, лоснится от пота. Кобылица мелко вздрагивает и перебирает ногами. Тонкие какие. Всегда удивляло, что лошадь большая, а ноги тонкие. Как только держится.

Оскалилась.

Всхрапнула.

Попятилась, но отступить ей не позволили. Держат крепко.

– Тише, – произнес брат очень мягко, и не понять, кому он это говорил: Теттенике или кобылице. Как её зовут?

– Огонек, – Теттенике с трудом говорила, язык сделался тяжелым, да и не только он. Но ей хватило сил протянуть руку. И раскрыть ладонь.

Корочка хлеба.

Пара крупиц соли. Брат посоветовал. Листик бы потянулась к угощению. Она брала его осторожно, одними губами, а эта… клацнули зубы.

Пугает.

– Тише, – она старалась подражать брату. Тот всегда ладил с лошадьми. И руку протянула, коснулась гладкой шеи. Какая горячая. И лошадь замерла, прижав уши к голове. Глаза её, налитые кровью, вращались. Из ноздрей вырывалось дыхание.

Сиплое.

А главное, все смотрят.

– Это старуха, – Теттенике поняла, что умрет. Вот здесь, на глазах у всех. Или лошадь её убьет, или отец. Тут же пришло понимание, что отца она боялась куда сильнее.

– Старуха придумала, – она протянула кусок хлеба к лошадиной морде и та вдруг подалась, коснулась ладони. Толкнула, но хлеб взяла. Тоже аккуратно. И в душе вспыхнул робкий огонек надежды.

– Может, и так. Я с ней разберусь, – пообещал брат. – А ты… ты просто не бойся. Лошади чувствуют страх.

Теттенике кивнула.

Он это говорил. Не раз и не два, и она тоже повторяла, всякий раз. Но одно дело – знать, а совсем другое – справиться. В том числе и со страхом. Она сглотнула ком в горле и провела ладонью по шее.

– Успокойся, моя хорошая… я не сделаю тебе дурного… мы подружимся… хочешь, я расчешу твою гриву?

Лошадь слушала.

И когда Теттенике запела – слова она знала давно, но почему-то с песней никогда не получалось. Сбивалась постоянно. И собственный голос казался не таким, неправильным. А теперь вот вышло. И лошадь слушала. И не только лошадь.

Тихо как.

Она погладила и бок, сквозь белоснежное покрывало, которым накрыли лошадиную спину.

Сейчас.

Надо вдохнуть. Сказать себе, что это… это просто лошадь. А Теттенике – сумеет. Вдохнуть. Вдеть ногу в стремя и… рывок.

Тишина.

Лошадь от неожиданности приседает, готовая взвиться на дыбы. Она почти дикая, но теперь… теперь нет обратного пути. И Теттенике ложится на спину, обнимает шею руками, и шепчет, шепчет слова древней песни, дарованной их народу во усмирение табунов.

Наверное, в этих словах что-то есть, если кобылица успокаивается.

И вздыхает так, почти покорно.

И голову склоняет.

– Отпускайте, – голос отца доносится откуда-то издалека. И хочется обернуться, но нельзя. Песня не должна смолкнуть, пусть язык и тяжел, из-за трав тех, что горечью сводят горло, но нельзя. Если Теттенике замолчит, то лошадь очнется.

И сбросит.

Страшно.

Первый шаг. И она сжимает ногами лошадиные бока. Покрывало скользкое, а поводья ненадежны. И Теттенике лежит, уткнувшись лицом в гриву. Та пахнет хлебом и медом, и еще степью. Она чувствует спиной напряженные взгляды.

Отец.

Братья.

– У тебя все получится, – улыбается Танрак. – Ты умница.

Да? Или нет?

Лошадь ступает. Теперь её ведет песня и еще воля Матери Степей. Кому, как не ей знать, кто достоин высокой чести? Не думать. Петь. Закрыть глаза… они выстроились кругом, те, кто пожелал взять себе в жены дочь кагана.

Первый Ухто-батыр.

Он силен.

Он так силен, что даже поборол старшего из братьев. И еще степного льва, ожерелье из клыков которого носит на шее. Его кожу цвета меди украшают шрамы.

У него три жены, но он достаточно богат, чтобы поставить шелковый шатер для четвертой.

Он смотрит строго и Теттенике едва не сбивается.

Но нет, лошадь проходит мимо.

Арга, сын старейшины Арга, один из многих, ибо род Арга велик. Арга-младший молод, но уже заслужил славу доброго охотника. Лук в его руках поет, а стрелы летят без промаха. Еще он красив. И многие девы были бы рады протянуть ему руку. Но лошадь идет дальше.

А в сердце пусто.

Они мелькают, лица, которых так много, и кто-то протягивает руку, пытаясь приманить лошадь, кто-то шепчет, кто-то улыбается… но та идет.

И идет.

И почти доходит до конца круга.

А сердце сжимает страх. Что будет, если… лучше не думать. Не сбиваться. И Теттенике цепляется за слова, уже не глядя на людей, цепляется за поводья, за белое покрывало.

Вот.

Почти уже… неужели… здесь ведь собрались лучшие из лучших. Неужели нет среди них достойного… или есть? Или дело в том, что это она, Теттенике, не достойна? Мать Степей заботится обо всех своих детях…

Двое остались.

И оба незнакомы. Но… если поставили их в самый конец, стало быть… она не успевает додумать, потому как вдруг совсем рядом раздается хлопок. Звук резкий и громкий, и песня обрывается, а кобылица, словно разом очнувшись, встает на дыбы. И если в первое мгновенье у Теттенике получается удержаться на такой гладкой спине, то дальше лошадь бросается в сторону.