Но испытания мы выдержали. Тогда пришла очередь психологических тестов, которые оказались гораздо тяжелее, потому что вы никогда не знаете, чего от вас ожидают, и половину времени даже не подозреваете, что подвергаетесь тесту. Началось все с гипноанализа, который ставит человека в невыгодное положение. Откуда вам знать, что вы там говорите, если вас усыпили? Однажды я бесконечно долго сидел и ждал, когда придет психиатр, чтобы меня осмотреть. Там сидели два каких-то клерка: когда я вошел, один из них вытащил из ящика мою медицинскую и психологическую карту и положил на стол. Другой, рыжеволосый, который не переставал глупо ухмыляться, сказал мне:

— О’кей, коротышка, сядь на эту скамейку и жди.

Прошло много времени, прежде чем рыжий взял мою карточку и начал ее читать. Вскоре он фыркнул, повернулся к другому клерку и сказал:

— Эй, Нэд, погляди-ка сюда!

Второй клерк прочел, что ему показывали, и, кажется, тоже нашел это забавным. Я видел, что они внимательно за мной наблюдают, и старался не обращать на это внимания. Второй клерк вернулся к своему столу. Вскоре рыжий подошел к нему с моей карточкой и прочел ему что-то вслух, но так тихо, что я почти ничего не смог разобрать. А то, что я разобрал, заставило меня поежиться.

Когда рыжий кончил читать, он взглянул на меня и засмеялся. Я встал и спросил:

— Что тут такого смешного?

Он ответил:

— Не твое дело, коротышка. Садись.

Я подошел к нему и потребовал:

— Дайте-ка мне посмотреть.

Второй клерк сунул карточку в ящик стола. Рыжий сказал:

— Маменькин сынок хочет на это взглянуть, Нэд. Почему ты ему не даешь?

— На самом деле вовсе он этого и не хочет, — ответил тот.

— Да, пожалуй, и правда, не хочет, — согласился рыжий. И добавил: — Подумать только — он мечтает стать взрослым отважным колонистом!

Второй клерк долго смотрел на меня, покусывая ноготь большого пальца. Потом сказал:

— А мне не кажется, что он такой уж смешной. Его могли бы взять поваром.

Это заставило рыжего расхохотаться до колик:

— Держу пари, в фартуке он будет очарователен!

Произойди такое годом раньше, я бы его ударил, хотя он превосходил меня в весе и был явно сильнее. После реплики насчет «маменькиного сынка» у меня напрочь вылетело из головы, что я хочу отправиться на Ганимед. Я жаждал лишь одного: стереть с его рожи эту дурацкую ухмылку. Но ничего такого я делать не стал. Не знаю уж почему, может быть, потому, что в свое время сумел справиться с дикой шайкой хулиганов из патруля Юкки — мистер Кинский говорил, что тот, кто не способен поддерживать порядок без помощи кулаков, не может быть патрульным под его началом. Я просто подошел к столу и попытался открыть ящик. Оказалось, что он заперт. Я посмотрел на них, они по-прежнему ухмылялись, но я оставался серьезным.

— Мне назначено на тринадцать, — напомнил я. — Раз доктора до сих пор нет, можете ему передать, что я ему позвоню. Спрошу, когда мне прийти в другой раз.

Я резко повернулся и вышел.

Дома я рассказал обо всем Джорджу. Он только и сказал, что надеется, что я себе не сильно навредил.

Никакого другого вызова я не получил. Знаете, в чем дело? Они оказались вовсе не клерками, а психометристами, а меня все время фотографировали и записывали на магнитофон. Наконец, мы с Джорджем получили извещения, что нас признали годными и отправят на «Мэйфлауэре», если мы согласны с их требованиями. В тот вечер я не заботился о том, чтобы уложиться в нормы рациона, а закатил настоящий пир.

Нам выдали брошюру с перечислением всех вышеупомянутых требований. «Уплатите все долги» — это меня не тревожило: кроме полкредита, которые я задолжал Слэтсу Кейферу, долгов у меня не было. «Внесите вступительный взнос» — об этом позаботится Джордж. «Завершите все дела с судом высшей категории» — никогда я не представал ни перед каким судом, если не считать суда чести. И еще всякие пустяки, но заботиться о них — это проблемы Джорджа. Но один пункт меня, признаться, встревожил.

— Джордж, — сказал я. — Тут сказано, что эмиграция ограничена и допускаются только семьи с детьми.

Он поднял голову:

— Ну, а мы, по-твоему, не такая семья? Если ты, конечно, не возражаешь, чтобы тебя классифицировали как ребенка.

— A-а, вообще-то да. Я подумал, это означает женатую пару с ребятишками.

— Ладно, не думай об этом.

Честно говоря, папина уверенность меня удивила. Мы были поглощены прививками и определением групп крови, так что в школу я почти не ходил. Когда меня не кололи и не брали кровь, мне было худо от всяких штук вроде тех, которые со мной проделывали в прошлый раз. В конце концов, на нас вытатуировали все медицинские показатели: идентификационный номер, резус-фактор, группу крови, время свертываемости, перенесенные болезни, естественные иммунитеты и сделанные прививки. Девушкам и женщинам эти данные наносили невидимыми чернилами, которые проявлялись только при инфракрасном освещении, или же записывали на подошвах ног.

Меня тоже спросили, не хочу ли я нанести свои данные на подошвы? Я ответил — нет, не хочу калечиться: мне еще слишком многое надо успеть. Мы пришли к компромиссу: пусть записывают мои данные на том месте, на котором я сижу, и после этого два дня ел стоя. С точки зрения сохранения тайны это место действительно подходящее. Вот только чтобы посмотреть записи, всякий раз приходилось пользоваться зеркалом.

Оставалось совсем мало времени: срок явки в Мохавский космопорт[83] нам назначили на двадцать шестое июня, ровно через две недели. Пора было упаковывать то, что мы возьмем с собой. А разрешено было брать ровно пятьдесят семь и шесть десятых фунта на человека, причем эту цифру не объявили, пока не взвесили нас самих. В брошюре говорилось: «Завершите свои земные дела так, как если бы вы готовились к смерти». Легко сказать! Но когда вы умираете, вы не можете ничего взять с собой, а мы могли захватить пятьдесят семь с лишним фунтов веса.

Вопрос был в том — что включить в эти пятьдесят семь фунтов?

Я отдал в биологический кабинет школы своих шелковичных червей, змей тоже. Дак захотел взять мой аквариум, но я ему не дал: он дважды заводил рыбок, и оба раза они все у него передохли. Я разделил рыбок между двумя ребятами из нашего отряда, у которых были аквариумы. Птиц отдал миссис Фишбейн с нашего этажа. Кошки или собаки у меня не было: Джордж говорит, что девяностый этаж для наших «братьев меньших» — так он их называет — не место. Мои сборы были в разгаре, когда вошел Джордж.

— Ну вот, — одобрительно сказал он, — в первый раз я могу войти к тебе в комнату без противогаза.

Его слова я пропустил мимо ушей: Джордж всегда так выражается.

— Я все-таки не знаю, что с этим делать, — пожаловался я, показывая на кучу, сваленную у меня на кровати.

— А с микрофильмами у тебя как? Все отснял?

— Да, все, кроме этой фотографии.

Это был кабинетный стереоснимок Анны весом в фунт, девять унций.

— Конечно, ее надо взять. А вообще-то, Билл, путешествовать лучше всего налегке. Мы же с тобой пионеры.

— В голову не приходит, что выбросить.

Наверно, выглядел я довольно хмуро, потому что папа сказал:

— Да хватит тебе так жалеть себя. Смотри, я даже ее оставляю, — он поднял трубку. — Думаешь, мне не тяжело?

— Почему? — удивился я. — Трубка немного весит.

— Потому что на Ганимеде не выращивают табак — и не импортируют его.

— A-а… Слушай, Джордж, я бы уложился, если бы не мой аккордеон. Но у меня рука не поворачивается его оставить…

— Гм-м… А ты не подумал, чтобы внести его в особый список как предмет культурного назначения?

— Что-о?

— Прочти внимательно, что написано в инструкции. Предметы культурного назначения по весу не входят в состав личного багажа. Они рассматриваются как приносящие пользу колонии.

Мне и в голову не приходило рассматривать аккордеон с такой точки зрения.