Мистер Вилла кивнул:

— Вот и я придерживаюсь той же точки зрения. Эмигрант-доброволец — белая ворона. Достаточно редко встречается.

— Верно, — согласился Поль. — Но предположим на минутку, что ежедневно сто тысяч человек захотят добровольно эмигрировать на Ганимед и другие колонии смогут их принимать. Облегчит ли это ситуацию у нас на родине, я имею в виду, на Земле? Ответ: «Нет, не облегчит».

Он вроде закончил. И я спросил:

— Извини меня, профана, Поль, но почему?

— Ты изучал когда-нибудь биономику, Билл?

— Чуть-чуть.

— Математическую популяционную биономику?

— М-м-м… нет.

— Но тебе наверно известно, что после самых величайших войн, какие происходили на Земле, населения всегда оказывалось больше, чем до нее, независимо от потерь. Жизнь не только постоянно восстанавливается, как утверждает Джок, жизнь еще и развивается скачкообразно. Основная предпосылка теории популяции, у которой не бывает исключений, это то, что популяция всегда растет не только до крайнего истощения пищевых ресурсов, но и за эти пределы, до самого края, за которым следует голодная смерть. И если мы станем откачивать с Земли по сто тысяч человек в день, население там будет прибавляться по двести тысяч в день, то есть дойдет до биономического максимума для новой экологической динамики Земли.

С минуту длилось молчание — настолько все были ошарашены. Через некоторое время Сергей спросил:

— Вы нарисовали мрачную картину, босс. Каков же выход?

— Его не существует.

Сергей сказал:

— Да я не об этом. Я хотел спросить — что же нас ждет в итоге?

Поль произнес в ответ одно только двусложное слово, и произнес его так тихо, что его бы и не услышали, если бы не воцарилась полная тишина. И вот что он сказал:

— Война.

Все сразу заерзали и зашевелились, это была немыслимая идея. Сеймур сказал:

— Послушайте, мистер Дюморье, может, я и пессимист, но не до такой же степени. Войны теперь уже невозможны.

— Ты так думаешь? — спросил Поль.

Сеймур откликнулся почти агрессивно:

— Вы что, допускаете, что Космический патруль нас подведет? Потому что ведь это единственный путь к войне.

Поль покачал головой:

— Патруль нас не подведет. Но они не смогут это остановить. Полицейских хватает, чтобы прекращать отдельные беспорядки; полиция хороша, чтобы пресекать волнения в зародыше. Но если волнение охватит всю планету, никакая полиция не поможет — у нее не хватит ни сил, ни мудрости. Они попытаются — попытаются со всей отвагой. Но у них ничего не получится.

— Вы в самом деле в это верите?

— Это мое вполне продуманное мнение. И не только мое личное, это и мнение Комиссии. О нет, я не о наших политических начальниках, я о тех, которые занимаются наукой.

— Тогда — какого же дьявола собирается делать Комиссия?

— Строить колонии. Мы считаем, что это важно само по себе. Вовсе не обязательно войны перекинутся в колонии. Я лично не думаю, что их затронет в значительной степени. Это будет похоже на Америку, какой она была в конце девятнадцатого столетия: европейские заморочки обходили ее стороной. Я вполне готов к тому, что война, когда она нагрянет, будет такого масштаба и такой продолжительности, что на определенный период прекратятся межпланетные перелеты. Вот почему я сказал, что эта планета должна быть достаточно независима, автономна. Чтобы обеспечить межпланетные перелеты, необходима высокая техническая культура, а Земля может ее лишится — через некоторое время.

Мне показалось, что идеи Поля были неожиданностью для всех присутствующих, меня так они просто потрясли. Сеймур ткнул в него пальцем:

— Если вы во все это верите, объясните, почему вы возвращаетесь на Землю?

Поль опять заговорил спокойно:

— Я не возвращаюсь. Я собираюсь остаться здесь и сделаться владельцем участка.

И тут я вдруг понял, почему он начал отращивать бороду.

Сеймур сказал:

— Значит, вы ожидаете этого скоро.

Это не был вопрос: это было утверждение.

— Ну, раз зашел об этом разговор, — ответил Поль с некоторым колебанием, — я дам вам прямой ответ. До начала войны осталось не меньше сорока земных лет и не больше семидесяти.

Все присутствующие испустили вздох облегчения. Сеймур продолжал говорить за нас всех:

— Вы считаете — от сорока до семидесяти. Но тогда зачем вам обосновываться здесь? Вы же, скорее всего, не доживете до того, чтобы увидеть эту войну. Хотя сосед из вас, вполне возможно, получится хороший.

— Я мысленно вижу эту войну, — настаивал Поль. — Я знаю, что она неминуема. Так неужели я заставлю своих будущих детей и внуков попытаться ее перехитрить? Нет. Я остаюсь здесь. Если я женюсь, я найду жену здесь. Не стану я растить детишек ради того, чтобы они сделались радиоактивной пылью.

Должно быть, именно в этот момент Хэнк сунул голову в палатку, потому что я не припомню, чтобы кто-нибудь ответил Полю. Хэнк куда-то отлучался, а теперь приподнял входной клапан и выкрикнул:

— Эй, люди! Европа в небе!

Мы все высыпали наружу, чтобы ее увидеть. Мы были здорово растеряны: мне кажется, Поль высказался слишком уж категорически. Наверно, мы в любом случае вышли бы из палатки. Когда все жили у себя по домам, Европу мы видели каждый день, но сейчас мы смотрели на нее совсем другими глазами. Так как Европа оборачивается вокруг Юпитера внутри орбиты Ганимеда, она не особенно удаляется от Юпитера (если считать тридцать девять градусов «не особенно далеко»). Мы находились на сто тринадцатом градусе западной долготы, таким образом Юпитер был на двадцать три градуса ниже нашего восточного горизонта — это означает, что Европа, отойдя дальше всего на запад от Юпитера, будет находиться максимум в шестнадцати градусах над истинным горизонтом.

Извините за арифметику. Но высокие холмы практически заслоняли от нас восток, поэтому Европа только раз в неделю поднималась над холмами, чуть проплывала над ними, висела там целый день — а потом разворачивалась кругом и садилась на востоке, именно там, откуда взошла. Вверх и вниз, точно лифт. Если вы никогда не улетали с Земли, не уверяйте меня, что это невозможно. Так уж оно и есть: Юпитер и его луны вытворяют иной раз забавные штуки.

Тогда Европа впервые совершала такое движение на наших глазах: маленькая серебряная лодочка как бы плыла по холмам, точно по волнам, подняв кверху свои рога. У нас возник небольшой спор, поднимается ли она еще или уже начинает снова садиться; все сравнивали показания своих часов. Некоторые клялись, что им заметно, как она движется, но они никак не могли прийти к согласию насчет того — в какую сторону. Через некоторое время я замерз и вернулся в палатку.

Но я радовался, что нашу дискуссию прервали. Интуиция подсказывала мне, что Поль высказался куда откровеннее, чем намеревался, и ему, наверно, будет неприятно вспоминать об этом, когда наступит светлая фаза. Я считал, что во всем виноваты снотворные таблетки. Конечно, эти таблетки приносят определенную пользу, но они вынуждают человека слишком много болтать и называть вещи своими именами — предательская это штука.

К концу второй светлой фазы стало ясно — во всяком случае, Полю, — что эта вторая долина вполне годится. Она не была безукоризненной, и, возможно, где-нибудь за горным хребтом лежала долина получше, но для поселения она вполне подходила. По какой-то сложной системе, изобретенной Комиссией, Поль определил, что она годна на девяносто два процента, что превышало на семь процентов допустимый минимум. Ну а долина, вполне совершенная, если она где-нибудь есть, подождет тех колонистов, которые найдут ее… в один прекрасный день. Нашу долину мы назвали Счастливой, просто на счастье, а горы, высящиеся к югу от нее, стали именовать пиками Поля, несмотря на его протесты. Поль твердил, что это название все равно не официальное, а мы спорили и доказывали, что проследим, чтобы оно таковым сделалось, — и главный топограф Эйби Финкелыптейн так и записал на карте, а мы все расписались.