Когда Мэтт отправился в свой первый полет на джипе, он думал, что как следует навалится на учебу, и по этому случаю набрал целую кучу кассет, собираясь просматривать их на крошечном проекторе маленького корабля. Но получилось, что с учебой на джипе не очень-то разбежишься: из восьми — каждые четыре часа вынь да положь, проглядывая глаза у экранов поиска. Остальные четыре шли на сон, еду, другие обязательные работы — вот и считайте, много ли остается на учебу.

К тому же лейтенант Турлов был большой любитель поговорить. Сразу после экспедиции бомбардир собирался переводиться на Землю, в аспирантуру.

— И вот там-то от решения уже не отвертишься, Мэтт. Остаться ли мне на службе и заниматься в свободное время физикой или уйти из Патруля и на всю жизнь связаться с исследовательской работой?

— Смотря чего вам больше самому хочется.

— Банально, но в общем-то верно. Хочется стать ученым, конечно, но когда нескольких лет отдал Патрулю, он становится тебе заместо отца и матери. Не знаю, не знаю… Смотри, эта каменюга совсем на нас наползает — уже через иллюминатор видно.

— Правда?

Мэтт наклонился вперед и тоже увидел небольших размеров обломок, уже давно выделяющийся на экране радиолокатора. Обломок скалы был неправильных очертаний, на глаз — так просто мешанина из ярко освещенных на солнце мест и глубоких черных теней.

— Мистер Турлов, — воскликнул Мэтт, — посмотрите — там, в середине. Похоже, какая-то сложная структура.

— Возможно. В космосе, бывало, подбирали обломки, несомненно осадочного происхождения. Собственно говоря, это и было первым доказательством, что астероиды — части бывшей когда-то планеты.

— Вот как? А мне казалось, что первым доказательством были расчеты Гудмана.

— Нет. Гудман сделал свои расчеты после того, как на станции «Терра» был построен большой баллистический компьютер.

— Я знаю, просто я думал, что это было раньше.

Теория, утверждающая, что астероиды когда-то представляли собой планету, находившуюся между Марсом и Юпитером, долгое время не признавалась, потому что орбиты астероидов, казалось, не имели между собой никакой связи. А если планета разорвалась на части, в месте взрыва орбиты осколков должны пересекаться. Профессор Гудман, пользуясь гигантским, работающим в невесомости компьютером, доказал, что это обстоятельство объясняется возмущениями от многовекового воздействия на астероиды других планет.

По его расчетам, взрыв безымянной планеты произошел почти полмиллиарда лет назад и основная масса осколков ушла за пределы Солнечной системы. Оставшиеся осколки — теперешние астероиды — составляют не более одного процента от ее массы.

Лейтенант Турлов замерил угловую ширину осколка, посмотрел по радару, какое до него расстояние, и записал получившиеся в результате размеры. Обломок оказался не настолько велик, чтобы тратить время и силы на расчеты его орбиты; он был просто включен в список объектов, засоряющих поле астероидов рядом с орбитой Марса. Осколки размером меньше, чем этот, просто записывались, а столкновения с мельчайшими частицами регистрировались электронным счетчиком, который был связан с обшивкой.

— Знаешь, Мэтт, что больше всего меня волнует в связи с моим увольнением? — продолжал Турлов. — Ты когда-нибудь обращал внимание, чем отличается офицер Патруля от всех прочих?

— Ну конечно!

— Так чем?

— Чем отличается? Ну, во-первых, мы космонавты, а они — нет. Я думаю, все дело в том, насколько велик вокруг тебя мир.

— Верно, да не совсем. Не следует увлекаться только размерами. Сто миллионов квадратных миль пустоты — как были, так пустотой и останутся. Разница много глубже. Мы обеспечили человечеству сто лет мира, сейчас нет ни одного человека, который видел войну. Мир и благополучие люди стали воспринимать как нечто само собой разумеющееся. Но это не так. За спиной человека миллионы лет опасностей, голода, смерти; для истории сто лет мира — всего мгновение. И лишь только Патруль, я думаю, осознает это.

— Вы за то, чтобы Патруль отменили?

— Разумеется, нет! Что ты, дружище! Но мне очень хочется, чтобы люди поняли, как они недалеко от джунглей. И вот еще что… — Турлов робко улыбнулся. — Жаль, ведь никто из них толком не понимает, что мы собой представляем. Многие считают нас наемниками, работающими за деньги налогоплательщиков.

Мэтт кивнул:

— Они считают нас чем-то вроде транспортной полиции. В моем городе живет один тип, который торгует подержанными вертолетами. Так он меня как-то спросил, почему это люди из Патруля, когда уходят в отставку, получают пенсию. Он сказал, что не смог бы так вот просто сидеть и в свои тридцать пять лет ни хрена не делать и не понимает, чего это ради он должен тратить деньги на того, кто так делает, — на лице Мэтта появилось недоуменное выражение. — И в то же самое время он вроде как восхищается Патрулем — хочет даже, чтобы его сын стал кадетом. Не понимаю я этого.

— То-то и оно. Мы для них просто дорогая, но бесполезная игрушка. И принадлежит она как бы им. Они не понимают, что мы не продаемся. Охранник, которого можно купить, ничуть не лучше жены, которую купили за деньги.

На следующей неделе Мэтт выкроил время, чтобы заглянуть в корабельную библиотеку: ему хотелось подробнее узнать о взорвавшейся планете. Сведений тем не менее было немного: сухие статистические данные о размерах астероидов, осколков и космических частиц; данные по их распределению и орбитам; вычисления Гудмана. И ни слова о том, как это произошло — никаких описаний, только ученые теории.

Во время следующего своего вылета он завел об этом разговор с Турловым.

— А что ты собирался найти? — пожал плечами Турлов.

— Не знаю, во всяком случае, больше, чем я нашел.

— Наши представления о времени — временной масштаб — не позволяют узнать многое. Предположим, ты возьмешь одну из учебных кассет, из тех, с которыми ты работаешь, скажем, вот эту, — офицер поднял на ладони кассету, озаглавленную «Социальные структуры аборигенов Марса». — Возьмешь эту кассету и посмотришь пару снимков из середины. Скажи, ты сможешь на основе этих двух снимков воссоздать тысячи, много тысяч, кадров, которые идут перед ними. Можешь ты это сделать, руководствуясь одной логикой?

— Нет, конечно.

— В этом-то все и дело. Если человечеству удастся уцелеть в ближайшие несколько миллионов лет, вот тогда, может быть, мы начнем кое-что понимать. А пока мы даже не знаем, о чем спрашивать.

Мэтту такое объяснение не понравилось, но возразить ему было нечего.

— Может быть, — продолжал Турлов, нахмурившись, — мы так и не сможем задать никаких вопросов. Ты ведь знаком с марсианской идеей «двойного мира»…

— Конечно, но ничего не понял.

— А кто понял? Давай отбросим обычное предположение, что марсианин, когда утверждает, что мы живем только на «одной стороне», тогда как он живет на «обеих», — пользуется религиозной символикой. Будем основываться на том, что он исходит из совершенно реальных понятий, что он действительно живет в двух мирах одновременно и тот мир, в котором живем мы, он считает чересчур мелким и не заслуживающим внимания. Если с этим согласиться, тогда то, что марсианин не боль-но-то проявляет желание с нами говорить или объяснить нам очевидные для него вещи, становится понятным. Он совсем не высокомерен, просто рассуждает разумно — со своей точки зрения. Ты бы стал зря тратить время, объясняя радугу дождевому червю?

— Это совсем не одно и то же.

— Для марсианина — одно и то же. Дождевой червь не имеет органов зрения, не говоря уже о цветовом ощущении. Если ты согласен с реальным существованием «двойного мира», то для марсианина ясно, что у нас нет соответствующих органов чувств, необходимых для того, чтобы задавать правильно сформулированные вопросы. Зачем тратить на нас время? Из динамика прозвучал сигнал вызова.

Турлов взглянул на Мэтта и сказал:

— Кто-то нас вызывает. Узнай, кто это, и передай, что мы заняты.