— Вон он, «Джиттербаг»! Я его вижу!

— «Джиттербаг», вот они мы! — вторил Хэнк.

Я сел и посмотрел. Мы спускались по склону, корабль был от нас не далее пяти миль, когда из его хвоста вырвалось пламя и он поднялся высоко в небо.

Хэнк застонал. Я снова лег и закрыл глаза.

Я снова проснулся, когда наше сооружение остановилось. Рядом стоял Поль. Положив руки на пояс, он вылупился на нас:

— Ну, самое время вам, пташки, лететь домой! — объявил он. — Но где вы раздобыли эту штуку?

— Поль, — поспешно объяснил Хэнк, — Билл очень болен.

— Ох ты! — Поль влез в шагалку и больше вопросов не задавал. Еще через секунду он обнажил мне живот и большим пальцем начал массировать между пупком и костью таза.

— Здесь больно? — спросил он.

Я был слишком слаб, чтобы двинуть его кулаком. Он дал мне таблетку.

Какое-то время я больше не принимал никакого участия в происходящих событиях, а произошло между тем вот что: капитан Хэтти ждала, по настоянию Поля, часа два, а потом объявила, что должна взлетать. У нее жесткий график, который согласован с «Крытым фургоном», и она не допустит, заявила она, чтобы восемь тысяч человек ждали двоих. Мы с Хэнком сколько угодно можем играть в индейцев, если нам так нравится, но не имеем права шутить с ее графиком. Поль ничего не мог поделать, так что он отослал остальных, а сам остался ждать нас.

В то время я ничего этого не слышал. Я смутно сознавал, что мы едем в шагающем фургоне, и дважды приходил в себя, когда мне меняли ледяной компресс, но весь путь я почти не помню. На самом деле мы двигались на восток, Хэнк управлял фургоном, а Поль был лоцманом — по наитию, на глазок. Прошло очень долгое и нудное время, пока мы не добрались до лагеря пионеров, расположенного за сотню миль, — и оттуда Поль радировал о помощи.

Не помню, как «Джиттербаг» прилетел за нами и как мы в него садились, помню только, как мы высаживались в Леде, то есть я вдруг услышал, как кто-то говорит:

— Давайте, быстрей! У нас тут мальчик с перфорированным аппендицитом!

Поднялся жуткий ажиотаж вокруг этой штуки, которую мы нашли, и он до сих пор продолжается, — но эта шумиха прошла мимо меня. Я был слишком занят суетой возле самых Врат Смерти. Тем, что жив, я обязан доктору Арчибальду. И Хэнку. И Сергею. И Полю. И капитану Хэтти. И еще какому-то неизвестному типу, жившему туг очень и очень давно, с расой и внешностью которого я все еще не познакомился, но который построил такую совершенную машину для преодоления труднопроходимой местности.

Я всех поблагодарил, кроме него. Все они приходили меня проведать в больнице, даже капитан Хэтти, которая на меня ужасно ворчала, а потом наклонилась и поцеловала в щеку перед уходом. Я так удивился, что чуть ее не укусил.

Приходили, конечно, Шульцы. Мама Шульц надо мной поплакала, папа дал мне яблоко, а Гретхен почти потеряла дар речи, что было так на нее непохоже. А Молли принесла близнецов, чтобы они на меня поглядели — и наоборот. Редакция ежедневной газеты Леды «Планета» организовала со мной интервью. Они желали знать наше мнение — были ли те штуки, которые мы нашли, изготовлены людьми — или нет? На этот вопрос ответить очень трудно, и личности поумнее меня все еще над этим размышляют.

Кого считать человеком?

Предметы, которые мы с Хэнком обнаружили в той пещере — а после там еще побывали ученые из службы проекта «Юпитер», — не могли быть сделаны людьми, во всяком случае, такими, как мы. Шагающий фургон был еще самый простой из всех находок. До сих пор назначения большинства тех предметов так и не определили. И никто не в состоянии вообразить, как могут выглядеть существа, которые их создали, — нет их портретов.

Кажется удивительным, но ученые пришли к выводу, что у тех существ вовсе нет глаз — таких, какими пользуемся мы. Так что им никакие изображения ни к чему.

Если хорошенько подумать, то само понятие «изображения» оказывается знакомо далеко не всем. Венерианцы не используют никаких картинок, марсиане тоже. Может быть, мы единственная раса во Вселенной, которая додумалась до такого способа создавать представление о вещах.

Значит, они не «люди» — в нашем понимании.

Но в определенном смысле этого слова они все-таки были людьми, хотя я не сомневаюсь, что вскрикнул бы от испуга, если бы встретил одного из подобных существ в темном переулке. Они обладали, как сказал бы Сеймур, важнейшим качеством — они управляли своей средой. Они не были животными, которые должны принимать то, что предлагает им природа; они подчинили природу себе.

Мое мнение, что это были люди.

Из всего самым странным явлением были кристаллы, и по этому поводу я не знаю, что и думать. Каким-то образом эти кристаллы связаны с той пещерой — или ангаром для космических кораблей, или чем бы там ни было. И все же они не могли или не хотели входить в пещеру.

Вот еще одно обстоятельство, которое зарегистрировали ученые проекта «Юпитер», которые туда явились после нас: этот громоздкий шагающий фургон прошел сквозь весь узкий каньон — но ни разу не наступил ни на один кристалл. Хэнк, наверно, очень хороший водитель. Но говорит, что это не его заслуга.

Словом, не спрашивайте меня. Я не понимаю всего, что происходит во Вселенной. Она слишком огромна.

В больнице у меня было достаточно времени подумать — и достаточно вещей, над которыми надо было хорошенько поломать голову. Например, о том, что приближается моя поездка на Землю — чтобы получить образование. Я, конечно, пропустил рейс «Крытого фургона», но это ничего не значило: я мог улететь на «Мэйфлауэре» через три недели. Но хочу ли я улетать? Это была самая первая проблема, которую предстояло решить. В одном я был уверен. Как только встану с постели, я сразу пройду испытание на нашивки. Я слишком долго это откладывал. Близкое соприкосновение со смертью всегда напоминает вам о том, что вы не вечны.

Но опять учиться? Это дело другое. Во-первых, как папа мне сообщил, совет проиграл судебный процесс против Комиссии: папа теперь не может использовать свои земные капиталовложения.

А во-вторых, это то, о чем говорил Поль, когда объяснял, почему он не бреется, — грядущая война.

Наверняка ли Поль знает то, о чем он тогда рассуждал? Если да, позволю ли я себе испугаться? Честно говоря, наверно, нет — Поль говорил, что до войны еще не менее сорока лет. Но ведь я-то не пробуду на Земле больше четырех или пяти, да и вообще — стоит ли бояться того, до чего остается еще так долго? Я пережил землетрясение и реконструкцию. Не думаю, что теперь меня что-нибудь может по-настоящему напугать.

Было у меня такое внутреннее подозрение: если вдруг начнется война, я запишусь добровольцем, а не буду ее избегать. Глупо — может быть.

Нет, войны я не боялся, но держал ее возможность в голове. Почему? Я наконец до этого докопался. Когда Поль пришел меня навестить, я его спросил:

— Послушай, Поль, эта война, о которой ты говорил… Когда Ганимед достигнет той стадии, на которой теперь Земля, это тоже будет означать войну? Не теперь — через несколько столетий?

Он улыбнулся, грустно так:

— К тому времени мы достаточно поумнеем, чтобы избежать такой передряги. По крайней мере, надо надеяться.

У него сделался отрешенный взгляд, и он добавил:

— Новая колония — это всегда новая надежда.

Мне понравилось, как он выразился: «Новая надежда»…

Я как-то слышал, что кто-то назвал так свою дочь — Надежда.

У меня все еще не было ответа на вопрос, лететь ли на Землю, когда в один субботний вечер ко мне пришел папа. Я заговорил с ним о стоимости проезда.

— Я знаю, Джордж, что земля практически моя, но для вас двоих это будет слишком большой расход.

— Напротив, — сказал папа, — мы управимся, для этого и делались сбережения. И Молли за это. Мы и близнецов отправим в земную школу, ты же знаешь.