Никто такого представления не имел.

— Это все то же уравнение, — объяснил мистер Ортега, — выведенное добрым старым доком Эйнштейном: Е равно тс квадрат. Получается, что один грамм массы дает девятью десять в двадцатой степени эргов.

Он написал для нас: 1 гр.= 9 х 10²⁰ эргов.

— Кажется, немного, правда? — спросил он. — А если попробуем вот так.

Он написал: 900 000 000 000 000 000 000 эргов.

— Прочтите внимательно. Девятьсот тысяч миллионов миллиардов эргов. Все еще не ухватить смысл, да? Такие цифры просто невозможно себе представить. Ядерная физика оперирует большим количеством нулей, как плотник — множеством гвоздей. Попробуем еще раз. Фунт массы, любой известной массы, скажем, фунт перьев, преобразуется в энергию, равную работе пятнадцати миллионов лошадиных сил в течение часа. Понял ли кто-то из вас теперь, почему «Мэйфлауэр» собирали на орбите и почему он не может приблизиться ни к какой планете?

— Слишком жарко будет, — предположил кто-то.

— «Слишком жарко» — не то слово. Если бы «Мэйфлауэр» стартовал с Мохацского космодрома, весь лос-анджелесский округ мегалополиса Южная Калифорния превратился бы в лужу лавы, а люди до самой Нижней Калифорнии погибли бы от радиации и жары. И теперь вы должны понять, почему по всему кораблю проходят щиты и отделяют силовую установку и факел от всего остального.

К несчастью, с нами был Крикун Эдвардс, он ведь жил с нами в одной каюте. Он спросил:

— А если необходим какой-то ремонт?

— Все в полном порядке, — заверил его мистер Ортега. — В энергетическом преобразователе нет никаких подвижных частей.

Крикун не унимался:

— А если что-то разладится, как вы сможете это наладить, если вам туда не подойти?

Крикун говорил очень запальчиво, и когда мистер Ортега ответил, голос его звучал несколько нетерпеливо:

— Поверь мне, сынок, даже если бы ты мог туда подойти, тебе бы не захотелось. Никогда!

Крикун фыркнул:

— Я могу только сделать вывод, что, если понадобится ремонт, его невозможно будет произвести. Зачем же тогда держат на корабле главных инженеров-механиков? Какой в них прок?

Стало так тихо, что, упади сейчас здесь булавка, было бы слышно. Мистер Ортега покраснел.

— Ну как же, ведь, я полагаю, должен кто-то отвечать на дурацкие вопросы юнцов вроде тебя, — он повернулся ко всем остальным: — Есть еще вопросы?

Естественно, после этого никто не захотел ничего спрашивать. Он добавил:

— Я думаю, на первый раз достаточно. Урок окончен.

Позже я обо всем рассказал папе. Он помрачнел и сказал:

— Думаю, что главный инженер Ортега вам рассказал не всю правду.

— Как?

— Прежде всего, у него достаточно работы по эту сторону щита — сколько там вспомогательного оборудования! Но и до факела добраться можно, если возникнет такая необходимость.

— Да? А как?

— Существует определенная регулировка, которую приходится производить только в крайних случаях. В экстренной ситуации мистер Ортега имеет гордую привилегию нарядиться в скафандр, прогуляться в открытом космосе на корму и совершить такую регулировку.

— Ты хочешь сказать…

Я хочу сказать, что помощника инженера-механика через несколько минут после этого назначают инженером-механиком. Главных инженеров подбирают очень тщательно, Билл, и учитывают при этом не только их технические знания.

Меня внутри будто холодом обдало, думать об этом мне больше не хотелось.

Когда остынет первоначальное возбуждение, путешествие в космическом корабле превращается в одно из скучнейших в мире занятий. Пейзажи мимо не проплывают, никакой работы нет, и нет даже места, где можно было бы ею заняться. Нас в «Мэйфлауэр» набилось около шести тысяч, в такой теснотище яблоку негде было упасть.

Возьмем палубу В — там спали две тысячи пассажиров. Сто пятьдесят футов в длину от носа до кормы и чуть поменьше пятисот футов по окружности, цилиндрическая форма. В среднем выходит около сорока квадратных футов на пассажира. А сколько еще места занято лестницами, проходами, перегородками и прочим. В результате у каждого хватает пространства ровно для его койки, да столько же — чтобы стоять, пока он не спит.

На таком пространстве не устроишь родео и даже не организуешь игру в «голубое-розовое».

Палуба А была побольше, а палуба С — поменьше, так как находилась ближе к оси, но в среднем места оставалось столько же. Совет установил дифференцированную систему времени, чтобы как можно рациональнее использовать камбуз и столовые и чтобы мы не спотыкались друг о друга в умывалках. Палуба А жила по гринвичскому времени, на палубе В установили зону времени «плюс-восемь», или часового пояса Западного тихоокеанского побережья, а на палубе С существовала зона времени «минус-восемь» — филиппинское время. Конечно, в результате у нас могли бы быть и разные даты, но дни официально отсчитывались по гринвичскому времени; разделение на пояса ввели только для облегчения порядка приема пищи.

Единственное, о чем мы обязаны были помнить, так это время еды. По утрам вставали рано, не усталые, не раздраженные, и ждали завтрака. Когда завтрак оставался позади, главная проблема заключалась в том, чтобы убить время до обеда. А вся вторая половина дня тянулась в непрестанном ожидании потрясающего события — ужина.

Должен признаться, что принудительную школу нам устроили не зря: два с половиной часа каждое утро и все послеобеденное время у нас были заняты. Некоторые из взрослых ворчали, что мы вечно торчим в столовых и во всех свободных помещениях во время наших уроков, а чего они от нас хотели? Чтобы мы подвешивались на верхние крюки? Сидя в классах, мы занимали куда меньше места, чем если бы свободно повсюду бегали и болтались под ногами у взрослых.

И все-таки это была довольно необычная школа. В трюме лежали запакованные обучающие машины, но мы не могли к ним подобраться, да этого все равно было бы недостаточно, чтобы продвигаться в науках. В каждом классе числилось десятка два ребят и один из взрослых, который что-нибудь о чем-нибудь знал. (Вы бы удивились, когда поняли бы, какое количество взрослых не знают ничего ни о чем!) Взрослые рассказывали нам о том, что лучше всего знали, ребята слушали, и после мы задавали взрослому вопросы. А потом он спрашивал нас. Настоящих-то экзаменов не было; не было ни опытов, ни демонстраций, ни стерео.

Папа говорил, что это лучшая разновидность школы, что университет должен состоять из доски с преподавателем на одном конце и с учеником на другом, вроде качелей. Но папа у меня романтик. Такая была скучища, что не стоило даже пытаться вести дневник: я бы смог достать микропленку — но даже не стал доставать. Время от времени мы с папой по вечерам играли в криббедж — папа каким-то образом ухитрился, не нарушая ограничения в весе, уложить доску и колоду карт. Но он так часто был занят всякими техническими проектами, которые разрабатывал для совета, что времени для игры у него просто не было. Молли попросила, чтобы я научил ее играть, я так и сделал. Потом я обучил Пегги, и она играла здорово для девчонки. Меня немного беспокоило, что я изменяю Анне, сближаясь с Пегги и ее матерью, но я решил, что Анна захотела бы, чтобы я вел себя именно так. Анна всегда проявляла ко всем дружелюбие.

И все-таки у меня оставалось много свободного времени. Ведь при одной трети g и мало двигаясь, я не мог спать больше, чем шесть часов в сутки. Свет выключался на восемь часов, но нас не заставляли сразу ложиться в постель, особенно после тех трудностей, которые возникали в связи с этим в первую неделю. После того как гасили свет, я слонялся по коридорам и валял дурака, обычно вместе с Хэнком Джонсом, пока мы оба не начинали клевать носом. Мы очень много разговаривали. Хэнк оказался не таким уж скверным парнем, если вовремя ставить его на место.

У меня все еще был мой скаутский костюм: я сложил его и держал в койке. Однажды Хэнк подошел, когда я стелил утром постель, и заметил его.