— Кто же были такие Корак и Акут? — спросил он.

— Акут был Мангани, — ответила Мериэм, — а Корак — Тармангани.

— А позвольте узнать, что это значит: Мангани и Тармангани?

Девушка рассмеялась.

— Вот вы — Тармангани, — объяснила она, — а Манга-ни — это… те, кто покрыты шерстью. Вы их зовете обезьянами.

— Значит, Корак был белый человек?

— Да.

— И он был вашим… ж… вашим… эээ…? Он запнулся и покраснел. Девушка смотрела на него

такими светлыми, невинными глазами, что ему стало вдруг

стыдно.

— Моим чем? — спросила она простодушно, не догадываясь, на что намекает мистер Морисон.

— Вашим… эээ… братом? — пробормотал тот.

— Нет, Корак не был моим братом, — ответила она.

— Вашим супругом, в таком случае? Мериэм звонко расхохоталась; она была очень далека от мысли, что подобный вопрос оскорбителен.

— Супругом! — вскричала она. — Как по вашему, сколько мне лет? Я слишком молода, чтобы быть замужем. Я никогда и не думала о таких вещах. — Корак был… — на этот раз она замялась, так как никогда раньше не пробовала разобраться, кем ей приходился Корак. — Ну, да, Корак был… ну, просто Корак! — и она снова залилась веселым смехом — над удивительной ясностью своего определения…

Он смотрел на нее и слушал ее; она говорила, казалось, так искренне, но Морисон все-таки никак не мог проникнуть в тайны ее девичьей души. В то же время ему хотелось, чтобы его предположения относительно неустойчивости ее добродетели оказались правдой, иначе ему придется оставить свои планы. Почтенный мистер Морисон Бэйнс до известной степени не был лишен чувства совестливости.

Вскоре после того, однажды вечером, они вдвоем сидели на веранде. Они только что кончили партию тенниса. Выиграл Морисон. Он действительно был очень хорошим спортсменом. Он рассказывал Мериэм о Лондоне и Париже, о театрах, балах и банкетах, о прелестных женщинах и удивительных платьях, об их развлечениях, об их богатстве и блеске. Мистер Морисон был большой мастер по части увлекательной хвастливой болтовни. Его эгоизм сквозил в ней на каждом шагу, но он не был ни назойлив, ни утомителен…

Мериэм была очарована. Его рассказы казались молодой девушке волшебными сказками. Сам Морисон представлялся ей великим и удивительным человеком. Завороженная, она молчала. Замолчал и он и вдруг нагнулся к самому ее уху.

— Мериэм… — прошептал он. — Моя маленькая Мериэм! Могу ли я надеяться… что вы позволите мне называть вас «маленькой Мериэм»?

Девушка взглянула на него широко раскрытыми глазами. Но он уже стоял в тени, и она ничего не увидела. Она дрожала, но не отворачивалась от него. Он обвил руку вокруг ее талии и прижал ее к себе крепче.

— Я люблю вас! — шептал он.

Она молчала. Она не знала, что сказать. Она ничего не знала о любви. Она никогда не думала о ней. Но ей казалось, что это очень хорошо, когда любят. Так мало в своей жизни видела она доброты и сочувствия.

— Скажите же, скажите! — бормотал он. — Скажите, что вы тоже любите меня?

Их губы сблизились. Вдруг она ясно представила себе Корака и вспомнила его поцелуи. И тут она впервые догадалась, что значит любовь. Она осторожно выскользнула из его рук.

— Я не знаю, я не уверена в этом. Нужно подождать. Я еще молода для замужества. Я боюсь, что Париж и Лондон испугают меня.

Мериэм поднялась. Образ Корака вновь встал в ее воображении.

— Спокойной ночи! — сказала она. — Мне жаль будет покинуть эту страну, — и она показала на звездное небо, на огромную луну, на темные заросли джунглей. — О, как я люблю ее!

— Лондон вы полюбили бы еще больше! — искренне сказал он. — И Лондон полюбил бы вас. Вы были бы знаменитейшей красавицей в любой европейской столице. Мир был бы у ваших ног, Мериэм.

— Спокойной ночи! — повторила она и вышла. Морисон вынул папироску из портсигара, закурил и, улыбаясь, выпустил струйку дыма, и струйка, синея, полетела к луне и растаяла в ее свете.

На следующий день Мериэм и Бвана увидели с веранды скачущего к ним по степи всадника. Бвана был озадачен. Он знал не только каждого белого, но каждого негра на много миль кругом. Если бы хоть один белый появился за сто миль от имения, Бвана узнал бы о нем. Ему непременно донесли бы, со всеми подробностями, где охотится белый, много ли он убивает и не убивает ли при помощи запретных средств? (Бвана не позволял охотиться с помощью синильной кислоты или стрихнина). Ему донесли бы также, как обращается этот новопришелец со своими людьми.

Многих европейцев прогонял Бвана назад на берег моря. Все начальники отрядов и караванов боялись Бваны, и поэтому всякий белый, охотящийся за львами с помощью отравленных приманок, оставался без людей — никто не шел к нему. Зато все добросовестные охотники и все туземцы любили и уважали Бвану. Его слово было законом в здешнем краю.

Но об этом всаднике Бвана не был предупрежден. Он напрасно ломал себе голову, кто бы это мог быть? Но с обычным своим радушием он вышел на крыльцо и приветствовал гостя раньше, чем тот сошел с лошади. Это был бритый, хорошо сложенный блондин лет тридцати. Судя по акценту, он был родом из Швеции. Лицо его показалось Бване знакомым — он где-то встречался с этим шведом, и ему было неловко признаться, что он позабыл его имя. Гость держался грубовато, но простодушно, и понравился хозяину. Бвана был рад всяким людям, прибывающим в эту страну, и не задавал им никаких вопросов, лишь бы они вели себя хорошо.

— Странно, что вы добрались до меня без предупреждения! — промолвил он гостю, — туземцы всегда сообщают мне о приближении белых людей.

Он ввел его в дом и сказал слуге, куда отвести лошадь.

— Это случилось, должно быть, оттого, что я ехал с юга, — ответил незнакомец. — Я не встретил ни одной деревни на своем пути.

— Да, к югу от нас нет ни одной деревни с тех пор, как Ковуду покинул наш край.

Бвана был удивлен, как этот человек мог один приехать к ним с юга. К югу от них простирались пустынные тысячемильные джунгли.

— Я поехал туда с севера, — начал объяснять незнакомец, как бы догадываясь о мысли хозяина, — я намеревался там поохотиться. Но мой проводник, единственный человек из всего моего отряда, знакомый с этой страной, заболел и умер. Мы вынуждены были повернуть назад. Больше месяца мы жили только тем, что нам удавалось подстрелить. Мы не знали, что здесь живут белые люди. Сегодня утром я увидел дымок над вашей крышей и поскакал к вам. О, конечно, я слышал о вас, вас знает вся центральная Африка, я был очень рад, если бы вы разрешили мне остаться у вас недели на две отдохнуть и поохотиться.

— Конечно, конечно! — ответил Бвана. — Ставьте ваш лагерь рядом с лагерем моих молодцов, а сами живите у меня.

Бвана познакомил вновь прибывшего с Мериэм и Моей Дорогой. Приезжий назвал себя Ганс оном. При виде дам он проявил довольно странное смущение и как бы растерялся. Бвана заметил это, но объяснил это тем, что Гансону, вероятно, не приходилось встречаться с культурными женщинами. Хозяин поспешил увести его, чтобы угостить виски с содовой.

— Это очень странно, — сказала Мериэм Моей Дорогой, когда мужчины ушли. — Я как будто где-то видела его лицо. Это очень странно. Этого, конечно, не может быть.

Она замолчала и уже больше не возвращалась к этой теме.

Гансон не пожелал перенести свой лагерь поближе к дому, как ему советовал Бвана. Он говорил, что его слуги — народ задорный, сварливый, вечно ссорятся, и что лучше их держать подальше от дома. Сам он все время избегал встречаться с дамами, навлекая на себя общие насмешки над своей застенчивостью. Зато он часто сопровождал мужчин на охоту и выказал себя отличным охотником. Вечера он проводил большей частью с приказчиком Бваны. В общении с этим малообразованным человеком он находил больше интереса, и у него оказалось с ним больше общего, чем с просвещенными гостями Бваны. Гансон надолго уходил из дома и бродил по окрестностям. Нередко он захаживал в сад, который был гордостью и радостью Моей Дорогой и Мериэм: в саду было множество Цветов. Если он встречал в саду дам, он смущался, краснел и говорил в замешательстве, что он приходит сюда только для того, чтобы посмотреть на цветы северной Европы, которые Моя Дорогая так удачно взрастила на африканской почве.