— На себя посмотри, — откликнулась она.

Шампанское, которое заказала Рябинина, было ценой двести пятьдесят долларов за бутылку. Вообще-то я ничего, кроме водки, не пью, но тут был случай особенный. Покажите мне человека, который отказался бы от шампанского за такую цену. Вот и я о том же.

— За тебя, — поднял я бокал.

— Давай, — словно нехотя согласилась Рябинина.

Мы пригубили по глотку и не спеша принялись за экзотические блюда.

— Что-то с тобой в последнее время творится непонятное, — обсасывая устрицу, в упор смотрела на меня Юлия. — Ты, случайно, не продался западным средствам массовой информации, а, Лапшин?

— А что такое?

Она пожала плечами.

— Достаточно сложить два и два, чтобы получить более менее явную картину. Сначала ты мне показываешь страшно горячий материал, и почти тут же — приглашаешь в ресторан, который славится тем, что здесь не только самые высокие цены, но и тем, что даже попасть сюда сложно. А тебя встречают, как, по меньшей мере, депутата. Еще вчера это было немыслимо. В Думу, насколько мне известно, тебя еще не избрали. Повышение тоже тебе не светит. Что остается? Только одно: ты продал свою душу или дьяволу, или Запалу. Вот, собственно, и все.

Построено было логично. Это она всегда умела — разложить все по полочкам.

Конечно, меня могло беспокоить то, что она, признавая факт моего рассказа ей о фотографиях, наживала себе крупные неприятности. Ведь столик, уверен, был нашпигован всякими шпионскими штучками для прослушивания и записи разговора. Но меня это не беспокоило. Пусть знают, если до сих пор не знали. Когда им станет известно, какой замечательный сюрприз я им приготовил, они вообще сдохнут от злости. Правда, не навсегда, что очень жаль.

— Добрый вечер, — раздался внезапно рядом с нами странно знакомый вкрадчивый голос.

Я поднял голову.

— О! — сказал я. — Познакомься, милая. Это Шавкат, знаменитый на всю Москву экстрасенс.

— Очень приятно, — улыбнулась Юлия.

— Юлия Рябинина, журналист, — представил я Шавкату Юлию.

Он как-то по особенному, по-восточному, нагнулся, демонстрируя кошачью грацию, и поцеловал Рябининой руку.

— Что это вы делаете? — не понял я.

Речь шла вовсе не о поцелуе, это я как-нибудь пойму. Дело в том, что другой рукой, загородив ее собственным телом, он выделывал какие-то непонятные пассы.

Он выпрямился и объяснил:

— Это специальные упражнения. Помогают мне собраться, усиливают мою энергетику.

Я подозревал, что он шарлатан, но почему он нас-то принимает за идиотов?

— Очень приятно познакомиться, госпожа Рябинина, — продолжал тем временем он. А потом, повернувшись ко мне, спросил: — Григорий Иванович, вы не забыли о моей просьбе?

— Нет, конечно, — ответил я. — Через несколько дней, думаю, ваша просьба будет удовлетворена.

— Спасибо, Григорий Иванович, — улыбнулся он, поклонился и отошел к своему столику.

Рябинина внимательно смотрела на меня.

— Что с тобой? — спросила она. — На тебе лица нет.

Я никак не мог проглотить ком, который застрял у меня в горле. Он неспроста подошел, этот восточный красавец. Мне ясно дают понять, что я не только разгадан, вычислен со своей дурацкой придумкой об этом ужине, но что я еще и редкостное говно, и очень мало в этой жизни значу, хотя и вообразил о себе Бог знает что. Они понимали, что я не дурак и смогу понять, что этот экстрасенс своим подходом к нашему с Юлией столику прозрачно намекнул, что за нами наблюдают не только неумелые официанты, но и весьма достойные шпионы.

— Ничего, — выдохнул я. — Сейчас пройдет.

Но они сделали другую ошибку, которая, впрочем, мало что могла означать при таком раскладе. Это даже не было ошибкой, это могла быть демонстрация силы: мол, нам уже все равно, догадаешься ты или нет, теперь это не имеет значения, ты просто должен делать то, что от тебя требуется, а если заартачишься или начнешь делать неправильные движения, то можешь убедиться в том, насколько слаб ты и насколько сильны мы…

Но ошибка все-таки была. И заключалась она в том, что, во-первых, они забыли, что я журналист и, кажется, неплохой, а во-вторых, они не знают, что когда меня припирают к стенке, я становлюсь злой и опасный для всех, пусть это даже будет самая сильная служба в мире.

Мне нужно к Косте. Плевать, что они последуют за мной. Это уже ничего не изменит. Людмила Васильевна говорила, что страшное уже позади. Значит, он может говорить.

— Может быть, уйдем? — предложила Юлия.

Я посмотрел на нее и взял себя, наконец, в руки. Ну уж нет, мои дорогие. Ужин вы мне не испортите.

— Все в порядке, милая, — улыбнулся я ей. — Просто мне будто что-то в горло попало.

— Оно и видно, — кивнула Рябинина.

— Ты пойми, — стал я ее страстно убеждать. — Не каждый день вкушаешь такие экзотические блюда, нужно немного привыкнуть ко всему. Да еще на халяву. Но теперь я готов сожрать все, что угодно.

— Что значит — на халяву?

— А то и значит, — объяснил я ей. — Мне удалось обвести вокруг пальца одну очень могущественную организацию. Догадываешься, какую?

Раз! Получите щелчок по носу, дорогие мои господа-товарищи. И это только начало, как говорил светлой памяти Леня Голубков.

Рябинина была немного ошеломлена.

— Погоди-ка! — сказала она. — Это связано с тем конвертом? С фотографиями?

— Ага, — кивнул я. — Они хотят не активы, и они их получат уже сегодня. Но не это главное. Все их люди, отделы, подотделы, с их микрофонами, оружием и автомобилями не смогли сделать то, что сделал один я.

Два!

— А что ты сделал? — заинтересовалась Рябинина.

— Я нашел негативы, — коротко ответил я. — И теперь имею ли я право на небольшую компенсацию?

— Какую?

— Имею я право поужинать в дорогом ресторане с любимой женщиной за счет организации, работу которой я сделал один, сам? Без ансамбля? Сам, бля?!

Три! Получайте, господа, получайте.

Рябинина смеялась. Это было самое лучшее, что она могла делать в этой ситуации.

— Молодец, Лапшин, — не могла успокоиться она. — Значит, они нас сейчас прослушивают?

Вот за что я ее люблю.

— Абсолютно верно! — подхватил я ее смех. — Слушают и скрежещут зубами.

— А когда мы выйдем, они от злости подстроят нам автомобильную катастрофу, да, Лапшин? — хохотала безудержно Рябинина.

— Это — фиг! — смеялся я. — Они еще не получили свои сраные негативы. Они еще дорогу перед нами расчищать будут, чтобы, не дай Бог, не случилось чего с нами.

Рябинина смотрела на меня восторженными глазами:

— Значит, мы их сейчас поливаем, а они слушают?

— Точно!

— И глотают все?!

— А куда они денутся?!

Она вдруг замолкла и посмотрела на меня нехорошо.

— Дурак ты, Лапшин, — сказала она.

— Почему? — удивился я. — Разве мы плохо сидим?

Она покачала головой и вдруг кивнула.

— Дурак, — подтвердила она. — Я бы с большим удовольствием посидела бы с тобой на моей любимой твоей тахте, чем в шикарном ресторане на виду у всей этой братии. Зачем они мне нужны? Теперь понял, какой ты дурак?

— Никуда от нас не денется моя тахта, — философски заметил я. — А в жизни надо все попробовать.

— Что ты имеешь в виду?

— Разве ты не будешь рассказывать об этом вечере нашим внукам? — спросил я ее.

Рябинина задумалась, но только на секунду.

— Буду, — она вскинула голову и снова рассмеялась. — И еще я им расскажу, что их дед сделал бабушке предложение на виду у всей службы безопасности. Вся президентская охрана слушала, как он признавался ей в любви.

— Ну, до последнего еще дело не дошло, — возразил я. — Это я все-таки оставлю на потом. Здесь свидетелей быть не должно.

— Ты уверен? — весело смотрела она на меня.

— Абсолютно!

— Ура!

— Что?

— Ты все-таки это сделал, — сообщила она мне, ухмыляясь во весь рот.

— Что я сделал? — сопротивлялся я, хотя все уже прекрасно понял.