— Затем этот маньяк объявился, — мрачно сообщил начальник охраны и безопасности.

— Маньяк или маньяки?

— Не знаю…

— Хорошо… Назовем это обобщенно — «Маньяк». Что дальше?

— Калачев свихнулся. Заперся, подлец, и не выходит, чтобы его… — не удержавшись, Яйцин еще раз «припечатал» Ваню Калачева.

— Лева! — с укоризной произнес Туровский. — Береги нервы. Они еще тебе пригодятся… Больше ничего не было?

— Вроде бы нет.

— Сколько ЧП?

— Пять.

— Итак, господин начальник охраны и безопасности подводной лодки «Заря», за три дня с момента выхода в круиз мы имеем пять ЧП… Пять! — вдруг страшным голосом закричал распорядительный директор. — Ты понимаешь, что это значит?! Ты понимаешь, дубина?! Мразь! Урод!..

Отшвырнув какое-то редкое дерево, похожее на краба, Туровский шагнул ближе к Яйцину, схватил его за воротник сорочки и пошел на него, бешено вращая глазами и шепча самые страшные ругательства, которые только знал. Лева Яйцин, задирая голову, как испуганная лошадь, пятился от него, стараясь увернуться от слюны, которая брызгала во все стороны, и пятился так до тех пор, пока, не удержав равновесия, вдруг не рухнул на кактус. Шипы впились в филейную часть начальника охраны и безопасности, но он от страха даже сначала ничего не почувствовал, а когда до него вдруг дошло, то он взвыл и подскочил на месте…

— А-а! — завопил Яйцин.

— Молчать! — громовым голосом проревел распорядительный директор, и его подчиненный мгновенно смолк. — На кого работаешь, гад?!..

— Что? — не понял Яйцин.

— Я спрашиваю, на кого работаешь?! — рявкнул Туровский. — Не понимаешь?!..

— На вас…

— Не врать!

— А на кого же еще?

— Убью скотину! — замахнулся Туровский, но не ударил, а лишь с силой хлестнул по подвернувшемуся карликовому клену. Тот подлетел и свалился где-то на зеленой лужайке, в метрах пяти от них…

— Почему я до сих пор ничего не знаю?! — продолжил разъяренный Туровский. — Кто убил Левита? Откуда эти дурацкие сердечные приступы? Почему Калачев заперся в подсобке? И кто вставил на прослушивание эту долбаную запись?!.. Говори!..

Яйцин беззвучно открывал и закрывал рот, однако распорядительный директор так и не услышал ни звука.

— Ну?! — в последний раз спросил Туровский.

Яйцин испуганно замотал головой, мысленно проклиная тот день, когда согласился участвовать в круизе.

— Вышвырну я тебя на льдину, — мрачно пообещал Туровский. — Как только всплывем, сразу же…

Он не договорил, сжал кулаки и отвернулся.

Яйцин осторожно потрогал шею, поцарапанную накрахмаленным воротником сорочки. Затем поправил галстук. И мысленно представил, как сейчас достанет пистолет и всадит всю обойму в этот ненавистный аккуратно подстриженный затылок босса. Как босс беззвучно упадет лицом в свои вонючие растения… Нет, нет! Прямо мордой на кактус. Точно, на кактус. Было бы здорово, если бы он несколько раз так упал…

Что будет с Туровским дальше. Лева Яйцин представить не успел, потому что, словно повинуясь его черным, потаенным мыслям, распорядительный директор вдруг, действительно, взмахнул руками и присел. Мгновение спустя Яйцин понял, что лодку сильно тряхнуло, по всему корпусу волнами пошла вибрация.

— Тонем! — страшно закричал начальник охраны и безопасности. — Тонем же!..

Но ему никто не ответил…

Все благополучные круизы благополучны одинаково, каждый неблагополучный круиз неблагополучен по-своему, Лев Николаевич, примите уверения в моем совершеннейшем почтении, и проч., и проч.

Все смешалось в доме подводной лодки «Заря»… Впрочем, оставим в покое классиков.

В ту минуту, когда стало известно, что на «Заре» что-то взорвалось, именно в этот ответственный момент, судьбоносный, я бы сказал, мне с пронзительной прозрачностью стало ясно, что я был мудр, когда отверг предложение Рябининой стать ее мужем. Рано или поздно мы бы разошлись, доказывая судье, что характеры наши самые что ни на есть разные и ждать, что они когда-нибудь сойдутся — значит бессмысленно и глупо терять время.

Когда стало известно, что на борту надежнейшей лодки класса «Тайфун» взорвался какой-то агрегат, мне нестерпимо захотелось домой. Мне вдруг стало глубоко наплевать, кто и зачем устраивает ближним своим инфаркты и развлекается, следя за результатом дела рук своих. Мне захотелось в свою нору, в свою уютную квартирку, когда-нибудь я расскажу вам о ней подробнее, и вы поймете, что я имею в виду, когда рассуждаю о спокойной уединенности, умиротворенности и покое.

Так вот, я захотел домой, хоть и старался не подавать вида. А эта мадам, которая делила со мной ложе, как я теперь понимаю, только по недоразумению, — воспряла!

У нее даже глаза стали блестеть, у славной журналистки нашего времени Юлии Рябининой. Она почувствовала вкус к жизни. Нет, не так. Правильней будет сказать, что ее жизнь наконец-то наполнилась смыслом.

Нет, она не стала интервьюировать кого ни попадя. Она не носилась со своим диктофоном, как с писаной торбой. И даже внешне она не претерпела каких-либо значительных изменений. Просто и в голосе ее, и в осанке, и во взгляде появилась сталь. Она теперь твердо знала, ради чего ей стоит на этом свете жить. Мало кто чувствовал эту в ней перемену, даже Костя Сюткин ничего не заметил, но уж меня-то она провести не могла.

Вообще-то не грубил я Рябининой в двух случаях: когда мог, но не хотел, и когда хотел, но не мог. Первый случай был преимущественно в постели, второй…

Сейчас был как раз второй случай. Мне ужасно хотелось поставить на место эту зарвавшуюся террористку от журналистики, но я не мог себе этого позволить — связываться с ней сейчас, когда она в таком состоянии, — себе дороже. Поверьте, я знаю, о чем говорю.

Повторяю, внешне она не изменилась. Было только одно-единственное отличие, которое никто, кроме меня, заметить не в состоянии, а если бы я даже заявил о нем вслух, на меня посмотрели бы как на идиота. Но уж я-то знаю, правда? Вот оно, это отличие.

РЯБИНИНА ПЕРЕСТАЛА МЕНЯ ЗАМЕЧАТЬ!

Глупо, скажете? Но это так. Я перестал для нее существовать в самом прямом смысле этого слова. Если бы она хоть как-то давала мне это понять, мол, Лапшин, ты никто и для меня не существуешь, мне было бы легче: раз дает понять, значит, замечает. А тут — как отрезало. То есть она могла отвечать на какие-то мои вопросы, но делала это так же, как делала бы и по отношению к любому другому, начиная, допустим, с Прищипенко, кончая, скажем, аравийским бедуином.

Это не обида. Это констатация Рябининой как факта. Надеюсь, что эти строчки никогда не попадутся ей на глаза.

Короче, чувствовали себя мы по-разному. Мне страстно захотелось домой, а ей — выяснить все до самого что ни на есть конца. И даже если лодка пойдет ко дну — туда ей и дорога, раз она, то есть Рябинина, не разобралась в этой ситуации.

Мы и пошли ко дну.

Не пугайтесь. Мы, конечно, потерпели какую-то аварию, но ко дну пошли не для того, чтобы помирать, а чтобы лечь на него и произвести, по утверждению командира лодки, «аварийные работы по восстановлению агрегата 14/18». Что это значит, не спрашивайте, не скажу. Не знаю.

Хуже всего было Сюткину. Он все еще мучался с похмелья, поэтому повышение кровяного давления не было для него подарком судьбы. Ощущение было такое, что ты летишь на самолете, попал в воздушную яму и никак не можешь из нее выбраться. К тому же постоянная мелкая вибрация лодки, которая словно дрожала от страха, что вот-вот расколется на мелкие кусочки и потонет в лучших традициях постперестроечного кошмара.

Он все время хотел лечь, если сидел, и сесть, если стоял.

Я тоже, но, наверное, это мое желание не было так явно написано на моем лице, потому что Рябинина одергивала только его, Сюткина: