— Прости меня, Ольга.

— Делай что хочешь, — повторила она. — Я спать хочу.

— Это наш единственный шанс! — убежденно произнес Рохлин.

— Ну какой шанс? Какой?! — Ольга схватилась за голову. — Хорошо!.. Давай рассуждать трезво… — Она сделала паузу, собираясь с мыслями. — Хорошо, пусть труп, пусть есть угроза этих долбаных сердечных приступов… Согласна, все это было. Так?

— Да.

— И еще всякая бумажная мелочь… Так?

— Это не мелочь!

— Это полная туфта, рассчитанная на дураков! — решительно сказала Ольга. — И не перебивай меня!..

— Не буду.

— Хорошо, — в который раз повторила женщина. — Пусть все это есть… — она снова смачно выругалась. — Ну и что?.. Мы же плывем потихоньку.

— Как это что?!.. А вдруг маньяк…

— Этот маньяк — вовсе не дурак, неужели ты этого не видишь?! Если бы он хотел нас убить, он бы давно это сделал. А он плывет вместе с нами! С на-ми! — повторила по слогам Ольга.

— Ну и что? — не понял Рохлин.

— Пока лодка плывет — никуда он отсюда не денется! И будет плыть с нами до самого конца, как миленький!..

— Я боюсь за тебя!

— Я сама боюсь…

— Так значит…

— Рохлин! — прикрикнула на него Ольга. — Я прошу тебя только об одном… Не взрывай, пожалуйста, подводную лодку… Пожалей ты мою мамочку!

— Ольга, я говорю серьезно, а ты!..

— А-а… Черт с тобой! — махнула рукой женщина. — Делай, что хочешь. Хоть на голове ходи. А я хочу спать…

Не обращая больше внимания на стюарда, она покинула подсобку, не забыв перед этим допить остатки коньяка из своего бокала.

На следующий день с разрешения Петра Петровича Петуха пассажиры и большая часть команды отправились на прогулку на ближайшее ледовое поле. Подводная лодка опустела, на ней осталась только вахта, Рохлин, Блудов, Ольга и…

Рохлин вдруг увидел, что в конце коридора мелькнула чья-то тень. Только что верный стюард проводил Ольгу в медсанчасть, где ей понадобились какие-то лекарства. В приемной был только Блудов. Они поговорили, затем Рохлина попросили выйти, и он вышел. Ему захотелось пить, он отлучился от дверей медсанчасти всего на несколько минут, а когда вернулся, то вдруг заметил в конце коридора чью-то тень.

Неужели Калачев?

Заинтересовавшись, Рохлин бесшумно побежал за тенью, прошел поворот, затем — другой, пока наконец не понял, что упустил неизвестного…

Мысленно выругавшись, Рохлин повернул назад, но тут же замер. На цыпочках подкрался к двери каюты Ольги. Прислушался.

За дверями раздавались тяжелые шаги, которые никак не могли принадлежать женщине, и чей-то грубый голос. Это был мужской голос, который Рохлин раньше никогда не слышал. Голос что-то бормотал, но что именно стюард не разобрал…

Так вот он где, этот самый маньяк!

Не зря же столько дней болело сердце Рохлина, и странные видения посещали его.

Он проник к Ольге! И ей грозит опасность! Ей! Ольге!

А вдруг она там?! Нет, этого не может быть!..

Рохлин подергал ручку и убедился в том, что дверь заперта. Шаги и голос мгновенно стихли. Кто-то притаился в каюте.

Он! Маньяк! Но как же Ольга? Что с ней?

— Ольга! — закричал Рохлин. — Ольга!..

Тишина.

Стюард с разбегу прыгнул, ударил плечом в дверь. Затем — еще раз. Но все его попытки были тщетны. Дверь даже не шелохнулась.

Черт! Что же делать? Что?!..

Рохлин в бешенстве оглянулся. Под рукой не было никакого оружия. Он помчался к себе в каюту, которая находилась совсем рядом, надеясь хоть что-то найти там…

Вбежал. Бросился к столу.

И замер.

Там, рядом с письмом, которое он начал писать Ольге еще несколько дней назад, но так и не смог пойти дальше первых слов: «Я сам во всем виноват…», потому что чувствовал свою вину за то, что у нее случился сердечный приступ, теперь лежало еще одно послание.

Простая новогодняя открытка.

С Дедом Морозом и Снегурочкой на обложке.

И со страшным текстом внутри…

Рохлин осторожно взял открытку, раскрыл и поднес к глазам. В ней был все тот же угрожающий текст с единственной разницей, что внизу стояло сегодняшнее число. И время — 18.00.

Почувствовав движение за спиной, Рохлин резко обернулся и наконец увидел «тень», за которой так безуспешно гонялся. Человек, стоявший за его спиной, подался вперед, выставив перед собой руку.

И одновременно с тем, что до Рохлина вдруг наконец дошло, кого он сейчас видит, одновременно с тем, когда все его многодневные опасения за жизнь Ольги, все его страхи, видения и предчувствия наконец материализовались, и вот теперь он, этот человек, стоял прямо перед ним, вдруг негромко, но отчетливо, прозвучал странный выстрел. Контуры тени заколебались, стали исчезать, взлетели куда-то под потолок каюты, и Рохлин с шумом, цепляясь за стол, рухнул на пол, и больше уже ничего не чувствовал…

Сквозняк осторожно приоткрыл дверь каюты Рохлина, словно кто-то невидимый хотел посмотреть, что там творится.

В каюте стюарда было тихо, и лишь часы нарушали эту тишину своим равнодушным тиканьем…

На полу в позе застывшего бегуна лежал Рохлин.

От его руки к розетке тянулся провод.

Стюард был мертв.

Странно, но когда его нашли, в каюте не было запаха паленого или других подобных признаков такой странной смерти. Видимо, все унесло сквозняком…

Ничего хорошего в этих льдинах нет.

Я человек сугубо городской, и, наверное, поэтому не нахожу ничего поэтического в том, что обычно называют белым безмолвием. Подумайте сами, что хорошего, когда на многие километры вокруг — льдины, льдины, льдины. Так и рехнуться недолго.

Я понимаю, на свете живут уникальные личности типа Дмитрия Шпаро или, того покруче, Федора Конюхова. Для них водрузить флаг страны, в который живут, на какую-то высшую точку кайф доставляет неимоверный. Ну, а я попроще. Мне на безмолвия наплевать, а на флаги тем более. Я, может быть, и патриот, но в разумной степени. На безумства не способен.

И еще пуховики эти нелепые — спецодежда. Не знаю, как я, а Рябинина точно выглядела глупо. К Сюткину я привык, он в чем угодно будет выглядеть как в спецодежде, на нем любой Слава Зайцев смотрится как подспорье для фотографирования. Все для удобства работы — его девиз.

Что можно долго делать на огромной, до самого горизонта, льдине? Фотографироваться? Это Сюткин может этим заниматься без сна и продыху, мне это дело надоело через пять минут после начала. Рябининой — через десять. Я начинал уже нервничать, когда Юлия сильно меня удивила. Она подошла ко мне, протянула плоскую непрозрачную бутылочку и без всяких нежностей заявила:

— На, отхлебни.

Не без опаски я взял предложенную бутылочку и приложился к горлышку. В этот момент я и принял решение. Если человек ТАК тебя чувствует, нужно быть большим идиотом, чтобы упускать его.

В бутылочке была водка. Причем не просто водка, а моя любимая — «Абсолют». Я не пил ее чуть меньше недели и не успел еще навсегда забыть этот вкус.

Я с благодарностью посмотрел на Юлию и как бы между прочим сказал ей: — Слушай, выходи за меня замуж, а?

— Еще чего! — фыркнула она и отняла у меня бутылочку.

Тут к нам подвалил Сюткин, и продолжать разговор дальше не имело смысла. Первыми его словами было:

— Чего это у вас тут, а?

Рябинина без слов протянула ему мою бутылочку. Он, не стесняясь, запрокинул голову и сделал мощный глоток. Я с тоской наблюдал за ним, чуть ли не физически ощущая, как с каждым мгновением убывает драгоценная жидкость.

— Нет, правда? — повернулся я к Рябининой, как бы продолжая наш разговор. — Не пожалеешь.

— Никогда! — отрезала она. — И ни за что!

Сюткин с интересом поглядывал на нас.

— Че это вы, а? — снова спросил он, изнывая от любопытства.