Когда я запротестовала, он перебил меня.

— Мое место работы — мои правила.

— То есть тут твои правила. Твои законы?

— Да. Закон Моисея, — самодовольно улыбнулся он.

— Я считала, что Закон Моисея — это десять заповедей.

— Не знаю, наберется ли у меня так много.

— Ну, тогда это штат Джорджии. И в Джорджии у нас совсем другие законы.

Поэтому, когда ты находишься в Джорджии …

— Когда я нахожусь в Джорджии? — спросил он так тихо, что я чуть не пропустила это мимо ушей.

Я покрылась румянцем, поняв двусмысленность сказанной мной фразы. Но будучи человеком, который никогда не отступает, я разбушевалась.

— Ха. Размечтался.

Я попыталась продолжить красить, но он оттолкнул меня от банки с краской.

— Ты просто крутишься вокруг меня, потому что любишь нарушать правила. И не думай, будто я не знаю, что у твоих родителей есть несколько правил, когда дело касается нас. Ты сводишь их с ума, находясь рядом со мной. Особенно свою маму. Она боится меня.

Что ж, это была правда. А он не был глупым. И это было определенно привлекательно. Но когда он терял контроль над собой, рисуя как одержимый, создавая невероятные вещи, которые появлялись откуда-то из глубин этих янтарно-зеленых глаз, к которым я не могла подобраться достаточно близко, я хотела, чтобы он нарисовал меня. Я хотела стоять прямо перед ним и позволять облачать меня в краски, быть одним из его творений. Хотела быть частью его мира. Хотела соответствовать. Это было иронично, впервые в жизни, но если гармонировать означило поглощать его мысли, засесть у него в голове, тогда я хотела такой гармонии. Может, потому что мне было семнадцать, может, это была первая любовь или первая страсть. Или это просто был жар. Но я отчаянно хотела его, и это снедало меня. За всю свою жизнь я не хотела ничего так сильно. И даже представить бы не смогла, что когда-либо захочу что-то с такой же силой.

— Почему я тебе нравлюсь, Моисей? — раздраженно спросила я, уперев руки в бока.

Я устала от того, что он все время отталкивал меня, от незнания, что он хочет на самом деле.

— Кто это сказал? — ответил он тихо, посмотрев на меня.

Его слова осадили меня, но глаза, наоборот, давали надежду. И они говорили, что я ему нравлюсь.

— Это один из твоих законов? Не испытывай симпатий к Джорджии?

— Не-а. Это — не окажись вздернутым.

От его слов мне стало плохо.

— Вздернутым? Ты говоришь о линчевании? Это ужасно, Моисей. Может, мы и говорим, как деревенщины. Я могу сказать «увидала» вместо «увидела», путать слова. Может, мы и жители маленького городка с соответствующей манерой поведения, но ты можешь быть черным или любого другого цвета, и никому здесь нет до этого дела. Сейчас не шестидесятые, и мы уж точно не на Юге.

— Но это Джорджия, — тихо ответил он, обыгрывая мое имя, как до этого делала я. — А ты сочный джорджийский персик с ворсистой розовой кожицей, который я не надкушу.

Я пожала плечами. Он кусался, и это было проблемой. Его слова вызывали желание наклониться и вцепиться зубами в его левое мускулистое плечо и тоже укусить его. Я хотела укусить его так сильно, чтобы выразить все свое чувство разочарования, но при этом достаточно нежно, чтобы он позволил мне сделать это снова.

— Что еще? Какие у тебя законы?

— Рисуй.

— Хорошо. Похоже, что этому ты следуешь беспрекословно. А еще?

— Держись подальше от блондинок.

Он всегда пытался уколоть меня. Всегда старался залезть мне под кожу.

— Не только от Джорджии, но и от всех блондинок? Почему?

— Я не люблю их. Моя мать была блондинкой.

— А отец был черным?

— Есть предположение, что блондинки не могут родить черных детей без чьей-либо помощи.

Я закатила глаза.

— И ты еще считаешь, что у нас предвзятое мнение.

— Ох, у меня определенно предвзятое мнение. Но на то есть свои причины. Я никогда не встречал блондинку, которая бы мне нравилась.

— Ну, что ж, тогда я перекрашусь в красный.

По лицу Моисея расплылась такая широченная улыбка, что я подумала, оно треснет пополам. Это было неожиданно для меня, и уж чертовски неожиданно для него, потому что он нагнулся и, уперев руки в колени, зашелся таким смехом, будто прежде никогда не смеялся. Я схватила кисть, которую он забрал у меня до этого и провела длинную красную полосу вдоль своей косы. Он тяжело дышал, засмеявшись еще сильнее, и отрицательно качал головой. Вытянув руку, он потребовал кисть.

— Не делай этого, Джорджия, — быстро и бессвязно пробормотал он, от смеха в уголках его глаз выступили слезы.

Но я продолжала проводить кистью по волосам, и он бросился ко мне, пытаясь забрать ее, но я увернулась и уперлась в него спиной, создавая преграду между ним и кисточкой в моей руке. Я держала ее как можно дальше перед собой, но Моисей был выше, он с легкостью обернул меня руками и выдернул ее из моих пальцев. На моих ладонях осталась краска, и я, развернувшись, вытерла их о его лицо, и он стал похож на воина племени Апачи. Он вскрикнул, и тут же, используя кисть в своей руке, повторил движение, проводя по моему лицу. Я нагнулась и, найдя банку с краской, погрузила пальцы в красную жидкость. И с ухмылкой повернулась к нему.

— Я всего лишь стараюсь следовать законам, Моисей. Как там было? Рисуй? — я злобно улыбнулась, и Моисей схватил меня за запястье.

Я тряхнула рукой, и маленькие красные капли покрыли его футболку крошечными красными точками.

— Джорджия, тебе лучше бежать, — Моисей по-прежнему улыбался, но блеск в его глазах заставлял мои колени подгибаться.

Я мило улыбнулась, глядя в его лицо.

— Почему я должна это делать, Моисей, когда я хочу, чтобы ты поймал меня?

Его улыбка стала холодной, но глаза, наоборот, наполнились теплом. А затем, все еще держа мое запястье одной рукой, другой он схватил меня за косу, скользкую от краски, и притянул к себе.

На этот раз он позволил мне вести.

Его губы были мягкие, позволяли мне задавать темп. Я впивалась в них, вцепившись в его футболку, и желала, чтобы вообще не было никаких законов. Никаких правил. Чтобы я могла делать все, что захочу. Чтобы я могла лежать внутри темного амбара и притягивать его к себе. Чтобы я могла делать все те вещи, которые хотело мое тело. Чтобы я могла окрасить его тело в красный, и он бы мог использовать свое тело, чтобы окрасить в ответ мое так, что не было бы никаких различий, никакого черного и белого, никаких сейчас и потом, никакого преступления, никакого наказания. Только ярко-красный, как мое ярко-красное желание.

Но законы существовали. И правила тоже. Законы природы и законы жизни. Законы любви и законы смерти. И когда ты нарушаешь их, наступают последствия. И нас с Моисеем, как и целый поток обреченных влюбленных, что ушли до нас и что придут на смену нам, касались эти законы, неважно, придерживались мы их или нет.

Даже запах был опьяняющим. Это вызывало головокружение и усиливало грохот в голове и тяжесть в груди. Яркие всплески красного и желтого, водоворот серебристого, полосы черного. Мои руки летали, распыляя и перемещаясь, поднимаясь вверх и смешивая. Было слишком темно, чтобы разглядеть, действительно ли я создал то, что видел в своей голове. Но это не имело никакого значения. Не для меня. Но это многое значило для девушки. Девушки, которая нуждалась в ком-то, кто видел ее. Чтобы я нарисовал ее картину, показал бы миру ее лицо. И затем, может быть, она бы ушла.

Я периодически видел ее, начиная с середины лета, с той ночи на родео, когда нашел связанную Джорджию и отвез ее домой. Именно тогда я начал замечать Молли. Она написала свое имя жирными курсивными буквами. Я видел это имя на тесте по математике.

Она показала мне тест по математике — кто бы мог подумать, — вверху которого стояла резко очерченная отметка «отлично». Я подозревал, что она гордилась этим. Или когда-то гордилась. Прежде.