— Итак… кексы, сердечки, цветы. Что это значит, Илай?

Я увидел, как Илай грязными руками хватает несколько неказистых обветшалых одуванчиков и протягивает их своей маме, а Джорджия восклицает так, словно в его руках охапка роз. Затем я увидел маленькую серебристую форму для выпечки, наполненную грязью, преподнесенную со счастливой улыбкой. И снова Джорджия охает и ахает от предложенного подарка и даже делает вид, что откусывает огромный кусок. 

Форма для выпечки растворяется, превращаясь в новый образ того, как Илай рисует сердечки. Страшненькие и с неровными контурами они больше походили на перевернутые вверх ногами треугольники по форме напоминающие женскую грудь, чем на сердечки. Он рисовал их на белом листе бумаги самыми разными цветами, написав свое имя неровными буквами, и протянул листок Джорджии в знак своей любви.

Внезапно все образы исчезли, а я так и остался стоять и глазеть на Илая, держа гаечный ключ в руке и потирая затылок, где уже начала созревать шишка.

— О! Понял, — посмеиваясь, я состроил гримасу. — Цветы, кексы, сердечки. Ты даешь мне совет. Очень мило. — Я снова засмеялся. — Я преподнес ей несколько картин, но полагаю, ты считаешь, что мне следует сделать нечто большее.

Я увидел себя, обнимающего и целующего Джорджию. Я затаил дыхание и наблюдал за происходящим, словно кто-то снял нас на камеру. Она стиснула мои руки своими, когда я обрушился на ее рот. Я наблюдал за тем, как медленно провожу руками вверх по ее спине и обхватываю ее лицо ладонями. Она не отстранилась и несколько долгих секунд, не отпускала. Более того, откинув голову назад под моим натиском и закрыв глаза, она отвечала на мой поцелуй.

— Илай, — выдохнул я, находясь в замешательстве от того факта, как я вообще смог бы снова поцеловать Джорджию, когда Илай наблюдал за нами и впитывал каждую деталь, как губка, а я даже не подозревал о его присутствии.

Когда я поцеловал Джорджию, то боялся, что Илай вообще никогда не вернется. Но он определенно видел, как я ее целую.

И он видел, как Джорджия убежала после этого поцелуя, в то время как я стоял и потрясенно смотрел ей вслед.

— Ладно, приятель. Этого достаточно.

Я призвал воду, чтобы оградиться от этой маленькой наглядной демонстрации, не особо желая получать от него помощь в романтических делах. Воздвигнув ментальные стены, я потерял его и осознал, что находился один в старом доме и бормотал себе под нос что-то о том, как же мне воспользоваться идеями Илая и при этом сделать так, чтобы он не подглядывал за нами.

В Леване было особо нечем занять себя, если вы не ездили на лошади. Или на машине. Или не наслаждались природой. Или общением с друзьями. Так как я не имел ничего из этого, я все чаще стал наблюдать за Джорджией. Иногда я наблюдал за ней из окна второго этажа, надеясь, что она не сможет заметить меня. А иногда — со старой веранды, шлифовкой которой занимался. Это давало мне повод тайно следить за Джорджией, пока она изо дня в день работала с лошадьми и людьми в большом круглом загоне. Казалось, она выполняла всю работу вместо своих родителей, и это ее вполне устраивало.

Ее кожа стала загорелой, а волосы посветлели от солнца еще больше. Ее тело было стройным и подтянутым. У нее были сильные ноги и руки с длинными пальцами, которые крепко держали поводья, длинные волосы, длинные ноги. И она обладала безграничным терпением и упорством. Казалось, она никогда не теряла бдительность и самообладание, работая с лошадьми. Она подгоняла их, подталкивала к действию, добивалась своего с помощью уговоров и выматывала их. Она и меня лишала сил снова и снова. Я не мог отвести от нее взгляд. Джорджия была одной из тех девушек, которые не должны были когда-либо привлекать меня. И она была не в моем вкусе. Я концентрировался на этом аргументе, когда приехал в Леван почти семь лет назад и увидел ее — повзрослевшую, улыбающуюся, сидящую верхом и дразнящую меня — пока мне не пришлось стать ближе к ней. В то лето она полностью сосредоточилась на мне, словно я был всем, чего она когда-либо желала. И та исключительная настойчивость стала моей погибелью.

Наш сын обладал той же настойчивостью. Он часто сидел неподалеку, расположившись высоко на заборе, будто его дух помнил эту позу, хотя у него не было физической формы, чтобы принять ее. Он пристально смотрел на свою мать, на лошадь, которую она тренировала, и я задавался вопросом, часто ли Илай навещает свою маму таким образом. Я размышлял о том, как взаимосвязь животного и женщины, связь женщины и ребенка сливаются вместе в этом тихом загоне и создают оазис умиротворения и спокойствия, который покорил бы любого, кто зашел бы туда.

Было странно видеть женщину и ее ребенка и знать, что она совершенно не подозревала о его присутствии, о том, что он наблюдает за ней и парит совсем рядом, словно ее собственный маленький ангел-хранитель.

Я положил на землю свои инструменты и побрел в сторону Джорджии, чтобы понаблюдать за ее работой, желая быть ближе к ней, ближе к ним обоим, даже если бы она предпочла, чтобы я оставался как можно дальше.

Когда я забрался на забор рядом с Илаем, казалось, он даже не обратил на меня внимания, словно пребывал где-то между мирами. Но вот Джорджия меня заметила и слегка напряглась, словно размышляя над тем, чтобы убежать. Но затем она выпрямила спину и расправила плечи, и я знал, что она говорила себе, что это ее «чертова собственность, а Моисей может катиться в ад». Я мог заметить это по ее вздернутому подбородку и тому, как она рывками дергала веревку, которую держала в руках. Это вызвало у меня улыбку. К счастью, она не сказала мне катиться в ад. Она даже не сказала, чтобы я уходил.

Поэтому я сел на забор, приковав взгляд к женщине и лошади, которую она пыталась расположить к себе. Но не прошло много времени, как воспоминания Илая стали такими яркими, что у меня не осталось выбора, кроме как обратить все внимание на них.

« — Мамочка, а как разговаривают лошади? 

— Малыш, они не разговаривают. 

— А как тогда ты понимаешь, что он хочет?

— Он хочет того же, что и ты. Он хочет играть. Он хочет любви. Он хочет есть, спать и бегать.

— И он не хочет заниматься скучной домашней работой?

— Нет. Он не хочет заниматься скучной домашней работой».

Я видел ее лицо, словно смотрел на нее сверху вниз, сидя верхом на лошади, и она мило улыбалась мне, подняв голову. В ее голосе слышалось веселье. Она положила руку мне на ногу. Не на мою ногу, на ногу Илая. Илай показывал мне это воспоминание. Должно быть, он ехал верхом, а Джорджия вела его лошадь по кругу. Световой период был тем же, что и в реальности; закат окрашивал западные холмы, загон окутан золотой дымкой, земля испещрена тенями и лучами солнца.

Я затряс головой, пытаясь отделить сцену в моей голове от того, что видел перед глазами, но Илай еще не закончил.

«— А Калико любит меня?

— Конечно! — засмеялась Джорджия, но вот Илай был абсолютно серьезен. 

— Я тоже ее люблю. Но как мне сказать об этом, если она не умеет говорить? 

— Покажи ей. 

— Как показать? Изобразить руками большое сердце? — Илай изогнул свои пальчики в форме, едва похожей на сплющенное сердце. Он накренился в маленьком седле, и Джорджия мягко отчитала его. 

— Держись, сынок. И нет. Не думаю, что Калико поймет, если ты покажешь фигурку сердца. Ты показываешь ей свою любовь, когда ухаживаешь за ней. Заботишься о ней. Проводишь с ней время. 

— Я должен много баловать ее?