— Я не уверен, что ты хочешь от меня, Джорджия. Но если это именно то, тогда я согласен.

Когда солнце начало проталкивать розовые лучи сквозь маленькое окно конюшни, выходящее на восток, Моисей откатился от меня и стал натягивать одежду, устремив взгляд на окно и рассвет. Был ноябрь, и солнце поднималось медленно. Должно быть, уже больше шести. Пора собираться. Мои родители скоро должны быть на ногах, вероятно мама уже была. Ужин в честь Дня благодарения — важное событие. Моисей и я почти не разговаривали в те часы, что он оставался со мной. Я была удивлена, что он вообще остался, и даже поспал несколько часов, прежде чем разбудить меня поцелуями и прикосновениями теплых рук, заставляя осознать, что ни при каких условиях я бы не смогла прожить без него.

Он оставался совершенно безмолвным, и теперь его молчание было больше, чем я могла вынести. Я задавалась вопросом, как он научился отталкивать слова, подавлять их, не чувствовать того, как они роятся в голове и умоляют быть произнесенными. Я сказала себе, что теперь могу это сделать. Я могла бы быть такой же тихой, как он. По крайней мере, пока он не уйдет из конюшни. Но когда он направился к двери, слова вырвались сами по себе.

— Я думаю, ты действительно любишь меня, Моисей. И я люблю тебя в ответ, хотя было бы проще не делать этого, — поспешно произнесла я.

— Почему было бы проще этого не делать? — тихо бросил он в ответ, как будто до этого без колебаний не сказал, что не любит меня.

Он мог бы сказать, что не любит меня, но ему не особенно нравилось, когда ему говорили, что он не достоин любви.

— Потому что ты думаешь, что не любишь меня. Вот почему.

— Это один из моих законов, Джорджия. Не любить.

— Но в Джорджии нет такого закона.

— Только не начинай, — вздохнул он.

— Что заставило бы тебя полюбить меня, Моисей? Что заставило бы тебя направиться в Джорджию? — я выгнула брови, будто все это было просто одной забавной шуткой. — Я говорила тебе, что перекрашусь в красный. Я говорила, что позволю тебе проникнуть в мою голову. И я отдала тебе все, что у меня есть.

Я почувствовала, как внезапно мой голос надломился, и на глазах навернулись слезы, словно от этих слов прорвало дамбу. Я тут же отвернулась и заняла себя, сворачивая одеяло, которое теперь пахло, как он. Я сворачивала и разглаживала, и затем поднялась на ноги, в то время как Моисей неподвижно стоял буквально в шести футах от меня. По крайней мере, он не ушел, хотя какая-то часть меня этого бы хотела.

— Ты расстроена.

— Да. Думаю, так и есть.

— Вот почему у меня есть этот закон, — прошептал он почти что нежно. — Если ты не любишь, тогда никому не станет больно. Так легче уйти. Легче терять. Легче отпускать.

— Тогда, может, тебе следует обзавестись еще несколькими законами, Моисей.

Я повернула голову и лучезарно улыбнулась ему, неуверенная, насколько хорошо у меня это получилось. Мое лицо горело, и я догадывалась, что глаза тоже. Но я тараторила с напускным весельем:

— Не целовать. Не прикасаться. Не трахать.

Но я не считала, что мы трахались. Я назвала происходящее между нами так, как оно выглядело, и это слово ощущалось, словно кислота на моем языке. Для меня это не было чем-то таким. Это была любовь, не секс. Или, может быть, и то, и другое. Но, по меньшей мере, оба.

— Ты нашла меня, Джорджия. Ты преследовала меня. Ты хотела меня. А не наоборот, — произнес Моисей.

Он не повышал голос. Он даже не звучал расстроенно.

— Я не нарушил ни один из своих законов. Ты нарушила свои. И из-за этого ты злишься на меня.

Он был прав. Он был абсолютно прав. А я так сильно ошибалась.

— Увидимся позже, хорошо? — тихо сказала я, не осмеливаясь взглянуть на него. — Вы с Кейтлин придете на празднование Дня благодарения, так ведь? Мы начинаем есть рано, поэтому можем есть весь день.

Я гордилась тем, что сохраняла самообладание. Я презирала себя, что не надрала его задницу.

— Да. В одиннадцать, верно?

Пустяковый разговор никогда еще не казался таким притворным. Я кивнула, а он ждал, наблюдая за мной. Он начал произносить мое имя, но затем вздохнул и развернулся. И, не сказав ни слова, покинул конюшню.

— Рассвет, запах соломы, обед в честь Дня благодарения, горячий душ, новый день.

Я шепотом произнесла свой список значимых вещей, стараясь не позволить слезам пролиться, стараясь не думать о том, что будет дальше, и как я переживу следующие несколько часов.

— Бабушка!

Она не двигалась.

— Джиджи!

Я встряхнул ее и похлопал по щекам. Но ее голова лишь была накренена в сторону, а глаза оставались закрытыми. Она лежала на кухонном полу, не двигаясь. Рядом с ней валялись три толстых осколка от разбитого стакана, заостренные островки в большом бассейне с окрашенной кровью водой. Она ударилась головой, когда упала, и кровь смешалась с водой из ее стакана. Крови было немного. Казалось, будто бабушка умерла прежде, чем коснуться земли.

Пролитой крови было мало. Для смерти нужно намного больше.

Когда я пришел домой накануне ночью, я отправился прямиком в ванную комнату, а оттуда сразу в свою комнату. Я лежал в кровати, стараясь сопротивляться мыслям о Джорджии. Она в течение месяца держалась в стороне, а теперь она хочет меня? Это разозлило меня. Но я до сих пор хотел увидеть ее. Я так сильно хотел ее увидеть. В конце концов, я сдался, натянул на себя джинсы и рубашку и выскользнул из дома, стараясь не разбудить Джи.

Что если она пролежала там всю ночь?

Я прижался головой к ее груди, и ждал, так сильно желая, чтобы ее сердце возобновило свой стук напротив моего уха. На ощупь она была холодной. И ее сердце оставалось тихим. Она была холодной. Не осознавая своих действий, я побежал за одеялом и накрыл ее, надежно подоткнув его.

— Джиджи!

Я закрыл глаза, нуждаясь в том, чтобы она сказала мне, что делать. Я мог видеть мертвых людей. Я видел их все время. Мне было необходимо увидеть Джиджи. Мне было необходимо, чтобы она рассказала, что случилось. Я нуждался в ней, чтобы она забрала меня с собой.

Я взял свои кисти. Собрал все краски. Я сидел рядом с ней и ждал, когда же она сможет вернуться ко мне. И когда она это сделает, я заполнил бы все стены ее изображениями. Я бы нарисовал каждый день в ее жизни до этого мгновения — этого ужасного последнего дня — и она рассказала бы мне, какого черта я должен был теперь делать. Я открылся, широко, словно зияющий каньон с острыми краями и крутыми обрывами. Я разделил воду, и когда сконцентрировался, стены из воды поднялись настолько высоко, что я не мог разглядеть, где они заканчивались. Любой желающий мог пройти. Неважно, кто. Кто угодно. Главное, чтобы они привели Джи обратно.

Но я не чувствовал Джиджи. Я не видел ее. Я видел свою мать. Я видел дедушку Джорджии, видел девушку по имени Молли и мужчину по имени Мэл Баттерс, который умер в своей конюшне. Его лошади были рядом с ним, и он был счастлив. Его счастье теперь насмехалось надо мной, и это приводило меня в ярость, когда я проносился мимо его образов длинных дорог и летних закатов. Он тотчас отошел. Я чувствовал Рэя, мужчину, который любил мисс Мюррей. Он беспокоился о ней, и это беспокойство серыми волнами пульсировало из него. Дела у нее шли неважно. Картина, которую мы создали для мисс Мюррей, не утешила ее.

Я ощущал все их жизни и их воспоминания, и я оттолкнул все это в сторону, пытаясь найти бабушку. Были также и другие. Люди, которых я чувствовал, образы, которые видел прежде, воспоминания, которые мне не принадлежали. Это были люди, приходящие ко мне на протяжении многих лет. Люди разных возрастов, разных цветов кожи. Здесь находились полинезийский мальчик и его сестра, Тео и Калиа, члены банды, погибшие в войне за влияние с похожей бандой гангстеров. С ними я общался почти целый год, прежде чем меня отправили жить с Джиджи. Меня возмущала потеря того чувства принадлежности, несмотря на то, что это было всего лишь фарсом. Я был возмущен этим так же, как и все те разы, когда меня насильно выселяли с места жительства. Брат с сестрой пытались замедлить меня, поделиться образами своего младшего брата, которого они покинули, но я продолжал бежать в поисках Джиджи.