Я ждал, недоумевая, что она хотела от меня услышать.

— По сказал: нет утонченной красоты без некой необычности в пропорциях, — Джози склонила голову и оглянулась на своего мужа, который не сдвинулся ни на миллиметр. Затем она пробормотала, — я считаю, что твоя работа странная и прекрасная, Моисей. Как диссонирующая мелодия, которая разрешается в консонанс, когда ты слушаешь ее. Я просто хотела, чтобы ты это знал.

Я слегка потерял дар речи, удивляясь, где и когда она увидела мою работу, ошеломленный тем, что она вообще знала обо мне и не побоялась приблизиться. Конечно, в пятидесяти футах стоял ее муж, и я сильно сомневался, что кто-то станет приставать к Джози Дженсен, когда она под его присмотром.

А затем они ушли, и не осталось никого, кроме меня. За историческим кладбищем Левана, казалось, хорошо следили. Оно было не очень большого, но достаточного, размера и постоянно расширялось, когда город рос и хоронил умерших. Оно было обращено на запад, возвышаясь над остальной частью долины у подножия Так-Аувэй Хил, и выходило на сельскохозяйственный район и пастбище. С того места, где я стоял, можно было увидеть старую автостраду — длинная серебряного цвета полоса пересекала поля настолько далеко, насколько позволяли разглядеть глаза. Вид давал ощущение спокойствия и безмятежности, и мне нравилось то, что прах Джи покоился именно в таком месте.

Я шел вдоль рядов надгробных плит, минуя маму Джози, пока не достиг длинной линии Райтов, по меньшей мере, четырех поколений из них. На мгновение я остановился возле надгробия Джиджи, в благоговении приложив руку на выгравированное имя, но затем двинулся дальше на поиски причины, по которой я сюда пришел. Новые плиты, старые плиты, плиты с глянцевой поверхностью и с матовой. Цветы, венки и свечи украшали множество могил. Я недоумевал, для чего люди это делали. Их умершим близким не нужно было это фуфло. Но, как и все остальное, это больше касалось живых. Живым было необходимо доказать себе и другим, что они не забыли. И в маленьком городе, как этот, всегда существовало своеобразное состязание, проходящее на кладбище. Это был их образ мышления: я люблю сильнее других, я страдаю больше других, и поэтому я буду устраивать показуху каждый раз, когда прихожу сюда, чтобы все это знали и жалели меня. Я понимал, что был циником. Однозначно, я был сволочью. Но такое поведение людей мне не особо нравилось, и уж точно я не считал, что мертвые нуждались в этом.

Я обнаружил длинный ряд могил Шепардов и почти засмеялся над именем одного из них. Варлок Шепард (прим. пер. от англ. warlock — чернокнижник, ведьмак, злой колдун.). Ну и имечко. Варлок Райт — может, следовало мне дать такое имя. Раньше меня называли колдуном. Я изучал надгробия и осознал, что там было захоронено пять поколений предков Шепардов, их жены покоились рядом с ними. Я нашел первую Джорджию Шепард и вспомнил тот день, когда дразнил Джорджию по поводу ее имени. Джорджи-Порджи. А затем — еще одно поколение, хотя было пропущено то, что должно было следовать перед ним. Надгробная плита около двух футов в длину и двух футов в ширину, простая и ухоженная, стояла в самом конце ряда. С каждой стороны было по пустому участку травы, будто бы предназначенному для тех, кто последует дальше.

Илай Мартин Шепард. Родился 27 июля 2007, умер 25 октября 2011. Это все, что было написано.

На плите была выгравирована лошадь. Лошадь, которая выглядела так, будто ее задняя часть покрыта пестрыми пятнами. Пегая. Возле надгробного камня в ярко-желтой вазе стоял пышный букет полевых цветов. В моей голове пронеслось воспоминание Илая о том, как женщина поет песню: «Ты мое солнце…», и я поймал себя на том, что произнес эти слова вслух. Упоминания имени Джорджии не было на этом надгробии, но я точно знал, испытывая тошноту и шок, что она была матерью Илая.

Я посчитал месяцы в обратном порядке только, чтобы удостовериться. Девять месяцев до июля две тысячи седьмого года — это октябрь две тысячи шестого. 

Джорджия была матерью Илая. А я был отцом Илая. Должен был быть им.

Я родила Илая двадцать седьмого июля две тысячи седьмого, за месяц до того, как мне исполнилось восемнадцать. До трех месяцев никто не знал, что я беременна. Я бы скрывала этот факт и дальше, но облегающие джинсы, которые я носила ежедневно, не застегивались, и мой плоский живот больше не был достаточно плоским, а стройные бедра достаточно стройными, чтобы втиснуться в тесный, безжалостный деним. Но ужас моего трудного положения не ограничивался только беременностью, он был связан и с тем фактом, что Моисей был отцом, а имя Моисея стало проклятьем, произносимым с шипением везде, куда бы я ни пошла.

Мы с родителями обсуждали вариант отдать ребенка на усыновление, но я не смогла так поступить. Я не могла поступить так по отношению к Моисею. Все, что между нами было, потеряло бы значение. Моисей мог никогда не узнать о своем ребенке, и мог навечно остаться один, но с его ребенком этого бы не случилось. И даже несмотря на то, что порой я его ненавидела, представляла безликим мужчиной, не знала, где он и чем занимался в данный момент, я не могла отдать его ребенка. Я не могла этого сделать.

В тот день, когда родился Илай, речь уже не шла обо мне, или Моисее, или о том, чтобы оставаться сильной или быть нерешительной. В мгновение ока, все остальное потеряло значение, кроме Илая. Мальчика, который был зачат во время кружащего вокруг хаоса. Мальчика, который был так похож на своего отца, что когда я только взглянула на его крошечное личико, то сразу безумно полюбила, что полностью разрушило чувство сожаления о его зачатии и превратило в пыль. Беззащитный, чтобы навредить нам, как бумага против пламени моей преданности и самоотверженности, которая переполняла мое сердце и увековечила прекрасное лицо моего ребенка на скрижалях истории, отныне он не безликий, отныне о его появлении не сожалеют.

— Как ты его назовешь, Джорджия? — прошептала моя мама, слезы текли по ее лицу, когда она смотрела, как ее дочь стала матерью. Она постарела за несколько месяцев с тех пор, как я облегчила душу, все ей рассказав. Но благодаря бесценной новой жизни, превратившей больничную палату в некое сакральное место, она выглядела спокойной. Я задумалась, отражалась ли на моем лице такая же умиротворенность. Мы все будем в порядке. У нас все должно быть хорошо.

— Илай.

Моя мама улыбнулась и покачала головой.

— Джорджия Мари, — засмеялась она. — Как Илай Джексон, наездник быков?

— Как Илай Джексон. Я хочу, чтобы он взял жизнь за рога и насыщенно ее прожил. А когда он станет самым лучшим из когда-либо живших наездников быков, даже лучше, чем его тезка, все будут скандировать имя Илая Шепарда.

Я заранее спланировала свой ответ, и он звучал чертовски хорошо, потому что я была искренней. Но Илая я назвала не в честь наездника быков. Это было всего лишь удачное совпадение. Я назвала его Илаем ради Моисея. Никто не хотел думать о Моисее. Никто не хотел говорить о нем. Даже я. Но мой ребенок был и его ребенком. И я не могла притворяться, будто это не так. Я не могла полностью вычеркнуть его.

Я долго и упорно думала о том, какое же имя дать своему малышу. Я прошла УЗИ на двадцать первой неделе и знала, что будет мальчик. Я выросла на книгах Луиса Ламура¹¹ и была уверена, что родилась не в то время. Если бы у меня была девочка, я бы назвала ее Энни. Как Энни Оукли¹², как в «Энни получает ваше оружие»¹³. Но это был мальчик, и я не могла дать ему имя Моисей.

Я рылась в Библии, пока не нашла стих в Исходе, где Моисей рассказывает о своих сыновьях и их именах. Самого старшего звали Гирсам. Глядя на это имя, я поморщилась. Может быть, оно и было популярно во времена Моисея, как Тайлер, или Райн, или Майкл в наши дни, но я не могла поступить так со своим ребенком. Имя второго сына было еще хуже — Елиезер. В священном писании Моисей сказал, что он назвал его Елиезер, потому что «Бог отца моего был мне помощником и избавил меня от меча фараонова».