— На что похож ее звук, Моисей? На что похож звук воды?

Ниагара. Она звучит, как водопад. Я слышал звук водопада на Гавайях, обрушивающийся вокруг мисс Мюррей и мужчины, которого она любила. Рэй. Рэй показал мне сквозь падающую воду. Она была такой громкой, что было не слышно ни одного звука, кроме воды. Тогда она ревела в моей голове. И теперь снова ревела.

— Она звучит, как лев. Она звучит, как буря.

— Итак, позволь стене звука упасть вокруг тебя.

Джиджи говорила мне прямо на ухо, и все равно я едва мог слышать ее, словно мы тоже стояли внутри водопада, который был настолько громким, что заглушал все остальные звуки.

Я позволил себе потеряться в этом звуке. Потеряться самым лучшим способом.

Освободиться от самого себя, от своей головы. От мысленных образов.

Я видел, как те самые огромные стены воды удерживались рукой Бога, который мог решить все проблемы, который уже сделал это однажды, когда просил один Моисей, задолго до моего рождения. И я попросил его сделать это снова. Я попросил Бога освободить воду. И Молли полностью исчезла.

Моисей окончательно перестал ходить в школу после того, как копы вывели его из класса из-за рисунка, украшавшего туннель под автострадой. Я держалась подальше от него на протяжении четырех недель. Почти целый месяц я держала дистанцию. И он ни разу даже не заговорил со мной. Я не знала, почему он вообще должен был это делать. Есть ведь правила, касающиеся такого рода вещей? Если вы занимались сексом, то потом хотя бы звоните или заходите. А если забираете чью-то девственность самым изумительным способом, то не идете просто заниматься своими делами. Или может он так и решил сделать.

Но я знала, что он чувствовал в ту ночь тоже, что и я. Я точно это знала. Я не могла быть единственной. И те чувства сломили меня. Вожделение, непреодолимое желание пройти это до конца, позволить ему накрывать меня собой и заставлять делать все те вещи, которые я поклялась больше не делать, все это возобладало надо мной. Я была совершенно жалкой, и в среду перед Днем благодарения я не могла больше выносить этого. Я поехала к старой мельнице и нашла там его джип, припаркованный возле старой задней двери. Он, должно быть, уже закончил с уборкой, на выполнение которой его наняли. Но сейчас он все равно был здесь, и я нацарапала записку на обороте талона из сервиса, который нашла в бардачке Мёртл, и в ней говорилось:

«Моисей, 

Встретимся в конюшне, когда закончишь. 

Джорджия». 

Я не хотела писать свое имя, но я была не настолько самонадеянной, чтобы допустить, что без подписи он поймет, что это я. Затем я положила записку под дворники текстом вниз. Если он не заметил бы ее, когда выйдет, то смог бы практически прочитать через стекло, садясь на водительское сиденье.

Затем я поспешила обратно домой, чтобы проследить за тем, что я благоухаю, как роза, у меня свежее дыхание и чистое белье. И я старалась не думать о том, насколько была безнадежной и жалкой, насколько разочарованной в себе, что наложила немного туши на ресницы, уставившись в собственные глаза и нарочно не глядя на себя.

Я прождала в конюшне целый час. Мой отец заходил один раз, и я почти выдала себя, оборачиваясь с огромной улыбкой только для того, чтобы увидеть его вместо Моисея. Меня тут же наполнил страх, что отец узнает о том, что произошло, и разочарование, что Моисей все еще не пришел. Надвигалась буря, и когда становилось холоднее, на ночь мы заводили лошадей внутрь. Лаки и Сакетт вместе с Долли, Ребой и Мерл — лошади, которых мои родители используют исключительно для конной терапии — уютно устроились в индивидуальных стойлах, и все они были вычищены лучше, чем когда-либо. Они были моим прикрытием, и папа купился на это. И я чувствовала себя шлюхой, когда он направился обратно в дом, не имея ни одной беспокойной мысли в своей седеющей голове, думая, что его дочка-сорванец была в безопасности от соседского мальчишки. Как ни прискорбно, но, похоже, так и было. Но он не был в безопасности от меня. К тому же, я испытала недостаточно стыда, чтобы заставить меня покинуть конюшню.

Он не пришел. Я прождала до полуночи и, в конце концов, укуталась в одно из одеял, которые расстелила на соломе и, как я себя убеждала, на которые мы могли бы присесть, пока разговаривали, и в одиночестве уснула в конюшне.

Я проснулась в тепле и комфорте под скомканным одеялом, на котором я спала, от звука дождя по жестяной крыше и шевеления лошадей, окруженная запахом чистой соломы. Было не очень холодно. Конюшня была уютной и прочно сколоченной, и я включила обогреватель, прежде чем провалиться в сон. Единственный свет исходил от голой, без абажура, лампочки, и она мягко освещала пол, когда я открыла отяжелевшие веки и обдумывала, пойти ли в дом и заползти в кровать или просто остаться на месте. Я спала в конюшне и прежде, много раз. Но в те разы я приносила с собой подушку, и на мне не был надет впивающийся в кожу кружевной бюстгальтер, и джинсы, которые были слишком узкими, чтобы заменить пижамные штаны.

Это произошло, когда я приподнялась, вытряхивая солому из волос, и увидела Моисея, просто сидящего в самом дальнем углу на низкой скамейке, которую мой отец использует для подковки лошадей. Он был настолько далеко от лошадей, насколько мог, и, к счастью, ни одна из них не казалась особенно встревоженной его присутствием. Но я была, всего на мгновение, и у меня вырвался испуганный крик.

Он не извинился, и не засмеялся, и даже не завел разговор о пустяках. Он просто с осторожностью смотрел на меня, как будто я пригласила его понаблюдать за тем, как сплю.

— Который час? — прошептала я скрипучим голосом, с ощущением тяжести на сердце.

Он просто заставлял меня чувствовать эту тяжесть.

— Два.

— Ты только что вернулся?

— Нет. Я пошел домой. Принял душ. Отправился в кровать.

— Значит, ты ходишь во сне? — произнесла я легким беззаботным тоном.

— Чего ты хочешь, Джорджия? Я подумал, что ты закончила со мной.

Ах. Вот оно. Вспышка гнева. Сдержанная, мимолетная. И я упивалась этим. Моя мама всегда говорила, что негативные эмоции лучше, чем отсутствие каких-либо эмоций вообще. Обычно она говорила это о взятых на воспитание детях, которые вели себя импульсивно. Но, по-видимому, это применимо и к семнадцатилетним девушкам, которые влюблены в парней, не отвечающих взаимностью. Эта мысль привела меня в ярость.

— Ты любишь меня, Моисей?

— Нет.

Его ответ прозвучал незамедлительно. Демонстративно. Но в любом случае он встал и направился ко мне. И я наблюдала за тем, как он подошел, скользя по нему голодным взглядом, мое сердце превратилось в огромный, испытывающий нужду узел в груди.

Моисей присел на корточках рядом с квадратными тюками, которые я превратила в любовное гнездышко. Но он сказал, что не любит меня, поэтому моя постель нуждается в ком-то с другим именем. Я снова легла и обернула одеяло вокруг плеч, неожиданно почувствовав холод и невероятную усталость. Но он последовал за мной, нависнув надо мной, его руки опирались по обе стороны от моей головы, когда он смотрел, как я наблюдаю за ним. А затем он сократил расстояние и целомудренно поцеловал меня. Один раз, второй.

А потом снова, уже не так сдержанно, с большим давлением и интенсивностью.

Я сделала глубокий вдох и обернула руки вокруг его шеи, позволяя ему проникнуть в меня. Я впитывала его аромат — сильный резкий запах краски смешанный с запахом мыла и мятных леденцов с красными полосками, которые его бабушка держала в чаше на кухонном столе. И чего-то еще. Что-то, чему я не могла дать название, и это была та его неизведанная часть, которую я хотела больше всего. Я целовала его, пока не смогла почувствовать ее вкус в своем рту, и когда этого стало недостаточно, я выжимала ее ладонями рук и терлась своей кожей о его, и тогда он опустился губами к моей шее и прошептал мне в ухо: