Даже несмотря на ее шок и равнодушную реакцию на мое признание, открыться было облегчением. После месяцев наедине со своим секретом, которые были самыми ужасными в моей жизни, месяцев страха и отчаяния, беспокойства за Моисея, за себя, но больше всего за ребенка, чье лицо я отказывалась представлять, все это я обрушила на нее, не заботясь о том, что перевернула ее мир вверх дном. Я просто не могла больше выносить это.

Когда мы рассказали папе, он был единственным, кто растопил сердце моей мамы. Он встал, подошел ко мне и заключил в объятия. И моя мама расплакалась. В тот момент я поняла, что все будет хорошо, в тот момент я оставила надежду на то, что Моисей вернется.

Семь лет спустя

Напротив лифтов вдоль всей стены собралась целая толпа, из-за чего было сложно разобрать, кто ожидал лифта, чтобы подняться наверх, а кто просто наблюдал. Кто-то рисовал на стене. Я не могла разглядеть художника за работой, но количество людей в толпе наводило меня на мысль, что рисунок стоил того, чтобы взглянуть на него. Если, конечно, у меня было бы время или желание стоять посреди больницы и смотреть за тем, как сохнет краска. Прозвучал звуковой сигнал, сообщая, что лифт приехал, и толпа ожидающих слегка сдвинулась, разделяя ожидающих и наблюдателей. Когда двери открылись, я терпеливо дожидалась момента, пока опустеет кабина лифта, и я смогла бы протиснуться внутрь и молча стоять рядом с другими людьми, преодолевая этажи до постели своего отца.

Неделей ранее у моего папы диагностировали рак, и его врач предпринял решительные действия. Накануне отцу вырезали опухоль желудка, врач был настроен оптимистично и давал хорошие прогнозы на излечение рака. Они вырезали большую часть, опухоль не разрасталась, и ему назначали курс химиотерапии, чтобы удалить оставшиеся клетки. Но мы все были напуганы. Мама очень переживала, и я провела ночь вместе с ней и отцом, несмотря на то, что должна была находиться дома, заниматься хозяйством и присматривать за лошадьми. В больнице от меня было мало толку, это уж точно.

Я ускользнула ранним утром и вернулась в номер отеля, в котором мы с мамой на самом деле не особо нуждались, учитывая, что мы обе дремали в креслах в папиной палате. Но мне нужен был душ, сон и немного пространства, чтобы вздохнуть. И после того как получила желаемое, я вернулась, готовая сменить маму, на случай, если бы удалось убедить ее пойти и заняться тем же самым.

Больницы вызывали у меня головокружение и лифты тоже. Поэтому я нашла место в самом дальнем углу, назвав свой этаж девочке, которая любезно нажала нужную кнопку, и стала ждать, когда за молчаливыми посетителями закроются двери. Нас развлекали инструментальной версией песни Friends in Low Places Гарта Брукса, которая в определенный момент моей жизни заставила бы меня вопить в порыве ярости и скандировать текст так громко, что посетителям в лифте было бы невозможно ее слушать. Но в тот день она просто заставила меня вздохнуть, удивляясь тому, куда же катится этот мир.

Двери лифта начали скользить по направлению друг к другу, и мои глаза поднялись к сигнальным лампам, означающим остановку, когда между дверьми мелькнула чья-то рука, и они разошлись от такого посягательства. Мои сапоги добавляли мне роста, делая выше моих природных пяти футов девяти дюймов (прим. пер. — примерно 1,76 см), и я стояла прямо посередине, прислонившись спиной к зеркальной стене кабины. Люди тут же расступились, освобождая место еще для одного человека, но ничего не загораживало мой взор и мое лицо, когда Моисей Райт шагнул в лифт. В течение нескольких секунд, а может даже больше, мы стояли в пяти футах (прим. пер. — примерно 1,5 м) друг от друга лицом к лицу. Двери захлопнулись за его спиной, но он не отводил взгляда. Он выглядел потрясенным, даже шокированным. Я хотела, чтобы он повернулся лицом к двери, как это делают нормальные люди. Но он никогда не был нормальным. И он так и остался неподвижным, уставившись на меня, поэтому я прервала зрительный контакт и сосредоточила взгляд в точке соединения потолка и стены в правом углу, концентрируясь на дыхании, чтобы не начать кричать.

Лифт слегка подпрыгнул перед остановкой, и двери снова открылись, позволяя людям передвигаться и меняться местами. Я сделала шаг влево, когда пространство освободилось, отодвигаясь как можно дальше от Моисея, чтобы грузный мужчина в бейсбольной кепке разделял нас. Моисей передвинулся в противоположный от меня угол, однако я отказывалась повернуть голову и посмотреть, так же ли усердно он игнорирует меня, как я его.

Этаж за этажом шарканье и перемещение людей продолжалось, пока они входили и выходили, а я задавалась вопросом, кого Моисей пришел навестить здесь, и в тоже время молилась о том, чтобы мы не вышли с ним на одном этаже. Когда мы достигли верхнего этажа, Моисей по-прежнему стоял в углу. Вместе с еще двумя посетителями я последовала к выходу, уверенная, что Моисей идет прямо позади меня. От этого моя спина напряглась настолько сильно, что я не была уверена, смогу ли вообще идти. Но его не было.

Когда двери лифта закрылись за мной, я украдкой оглянулась через правое плечо, желая знать, не упустила ли я момент, когда он вышел. Но там никого не было кроме меня. Загорелась стрелка вниз, лифт зашумел и начал спускаться. Мне стало интересно, не доехал ли он до самого верха, только чтобы заставить меня испытывать неудобство.

Прошло почти семь лет. Целая жизнь. Или две. Или три. Его жизнь, моя жизнь, наши жизни. И все три изменились до неузнаваемости. Хотя он не очень сильно изменился. Он по-прежнему был Моисеем. Может, стал чуть выше. Возможно, более мускулистым. И, определенно, гораздо старше. Хотя двадцать пять лет — не такой уж большой возраст. Его волосы по-прежнему были очень коротко стрижены, гладкие и жесткие, подчеркивающие правильную форму головы. Мало что изменилось в его внешности — все те же глаза, широкий рот, черты лица и угловатый подбородок. Все это было именно таким, как я запомнила. Точь-в-точь, как я запомнила, несмотря на то, что я редко позволяла его образу всплывать в моих воспоминаниях. В конечном счете, я должна была освободиться от него. Должна была сделать его таким же безликим, как люди на рисунке, который он прислал мне, на рисунке женщины с ребенком, который стал мне очень дорог, и в тоже время насмехался надо мной каждый раз, когда я на него смотрела.

Он исчез бесследно. Просто испарился. Они увезли его тем утром в День благодарения, и кроме этого рисунка я ничего не получала от него и ничего не слышала. Он просто уехал. И из-за всего этого, из-за того, что прошло так много времени, мне, наверное, должна была бы потребоваться минута, чтобы узнать его, отреагировать. Но этого не случилось. Один взгляд, и мое сердце словно оглушительно ударило в гонг, звук которого громко отдавался в моей голове и распространялся до самых конечностей, заставляя меня дрожать и осматриваться вокруг в поисках стула. Но там не было ничего, кроме бесконечных коридоров и вереницы дверей, и я сползла вниз по стене, ударившись задницей об пол, и прижала свои длинные ноги к вздымающейся груди, чтобы было куда положить голову. Моисей Райт. У меня было такое чувство, что я встретила призрака. А я не верила в призраков.

Мой гость был одет в пижаму с Бэтменом и без обуви. Он был маленьким, но я провел не так много времени с детьми, чтобы знать наверняка насколько маленьким. Ему могло быть где-то от трех до пяти, хотя я бы предположил, что скорее меньше, чем больше. Его волосы представляли собой копну темных кудряшек, а карие глаза были серьезными и слишком большими для детского лица. Он просто стоял у подножья моей кровати, и когда я утомленно взглянул на него, наклонил голову и посмотрел на меня так, словно я был той самой причиной, по которой он там находился. Мою шею опалило жаром, и я рефлекторно зашевелил пальцами, желая, чтобы в них оказался карандаш, мелок, хоть что-нибудь, чтобы покончить с этим как можно скорее. Прошло уже достаточно много времени. Я почти начал верить в то, что мои стены непроницаемы, не считая случаев, когда я намеренно приподнимал их.