Я бросил письмо в мусорное ведро и собрал рисунки, которые просматривала доктор Джун. Сверху был один из набросков Джи, и изображение сплетенных фигур заставило меня остановиться. Я достал письмо Джорджии из ведра, аккуратно распечатал его, и вытащил одну единственную страницу с текстом, написанным от руки, не позволяя себе сосредотачиваться на извилистых буквах и «Д», первой букве ее имени, в самом низу. Затем я заботливо свернул рисунок с изображением Джи, так же заботливо, как на наброске Джи склоняется над ребенком. Над ребенком, которым не был я, по крайней мере, больше нет.

Этим ребенком теперь могла бы быть Джорджия, а Джи могла бы приглядывать за ней. Затем я взял этот набросок и засунул в конверт. Я написал адрес Джорджии на другой стороне, и когда тем вечером Чэз принес мне ужин, я попросил его удостовериться, чтобы конверт был отправлен.

Я сунул письмо Джорджии под матрас, где не смог бы видеть его, где не смог бы ощущать его присутствие, и мне не пришлось бы признавать его существование.

Его имя не стояло в левом углу, но на конверте было указано «Монтлейк», и слова, написанные на обратной стороне, были выведены его рукой. Джорджии Шепард, почтовый ящик номер пять, Леван, Юта, 84639. У нас с Моисеем была дискуссия по поводу Левана и номеров почтовых ящиков, и, по-видимому, Моисей не забыл об этом. Единственное, для чего в домах Левана имели почтовые ящики, это газета «Дейли Геральд», на которую было подписано большинство жителей, воскресные комиксы и купоны. «Дейли Геральд» доставлялась разносчиками газет, ходившими по домам. Фактическая почта доставлялась в маленькое почтовое отделение из кирпича, расположенное на главной улице, и распределялась по витиевато украшенным, запирающимся на ключ ящикам. Моя семья имела один из первых номеров, потому что унаследовала свой почтовый ящик по линии Шепардов.

— Значит твоя семья типа леванской знати? — дразнил Моисей. 

— Да. Мы, Шепарды, правим этим городом, — ответила я. 

— Кто же владеет ящиком под номером один? — тут же поинтересовался он. 

— Бог, — произнесла я, нисколько не усомнившись в своих словах. 

— А ящиком под номером два? — он смеялся, задавая вопрос. 

— Пэм Джекмэн. 

— Которая живет ниже по улице? 

— Да. Водитель автобуса — профессия, которая высоко ценится в нашем городе. 

Я даже не улыбнулась. 

— А ящики три и четыре? 

— Сейчас они не заняты. Они ждут законных наследников, которые достигнут соответствующего возраста, чтобы унаследовать свои почтовые ящики. Однажды мой сын унаследует ящик под номером пять. Это будет радостный день для всех Шепардов. 

— Твой сын? Что если у тебя будет дочь? 

Его глаза обрели тот самый суровый взгляд, от которого я чувствовала холодок в животе. Разговоры о детях заставляли меня думать о том, чтобы делать детишек. С Моисеем. 

— Она будет первой женщиной-наездницей быков, которая получит национальный титул. Она не будет жить в Леване большую часть времени. Ее братьям придется позаботиться о семейном имени и линии Шепард… и нашем почтовом ящике, — произнесла я, стараясь не думать о том, как бы сильно я наслаждалась, делая маленьких наездниц с Моисеем.

Когда мама передала мне письмо, ее взгляд был напряженным, и я с уверенностью могла сказать, что она хотела бы просто выбросить его и держать Моисея как можно дальше. Но она этого не сделала. Она принесла его в мою комнату, тихо положила на туалетный столик и ушла, не проронив ни слова. Самая лучшая часть в открывании какого-либо долгожданного письма или посылки, это момент до того, как ты узнаешь, что там. Или то, о чем в них говорится. Я ждала месяцами от Моисея хоть чего-нибудь, молилась получить хоть самую малость. Я знала, как только я вскрою его, то либо наполнюсь надеждой, либо получу сокрушительный удар и никогда уже не оправлюсь. И я оттягивала этот момент.

В итоге все закончилось тем, что я отправилась в долгую поездку, взяв письмо с собой и спрятав его внутри пальто так, чтобы оно не помялось. Был февраль, и мы наконец-то дождались снежного циклона после пары очень холодных месяцев, наполненных сухим воздухом. Шел слух, что они нашли останки Молли Тэггард недалеко от тоннеля, где Моисей нарисовал ее. Люди снова начали шептаться и снова пялились на меня, все время стараясь сделать вид, что они не пялятся. Отсутствие снега дало возможность для работы поисковым собакам, чтобы обнаружить ее, но я была рада, что период засухи наконец-то закончился.

Пустынный белый мир с радостью мной приветствовался, и когда я и Сакетт были далеко от всего и всех, я вытащила письмо и очень аккуратно открыла его, будто могла ненароком разорвать что-то важное. Может быть, мой собственный период засухи был закончен раз и навсегда. Я вытянула свернутый кусок бумаги для рисования и бережно развернула, пряча конверт обратно в свое пальто. С трясущимися руками я рассмотрела рисунок. Я не знала, что мне с ним делать.

Он был красивым, но более абстрактным, чем я ожидала. Я хотела конкретики. Я хотела слов. Я хотела, чтобы он сказал мне, что возвращается ко мне. Что он не может находиться вдали от меня. Но я не получила ничего конкретного. Я получила рисунок. Как это похоже на Моисея.

На нем была изображена женщина, но это могла быть любая женщина. Был изображен ребенок, и это мог быть любой ребенок. Женщина была сотворена из витиеватых линий и намеков. Грудь, бедра, обнимающие руки и согнутые ноги окружали и ограждали дитя с проблеском темных волосков. Я смотрела на него долгое время, не зная, что и думать.

Было ли это символично? Преследовало ли какую-то цель? Было ли это его признание в утрате своей бабушки? Пытался ли он сказать мне, что понимает, через что я проходила? Я не знала, как бы он смог. И поэтому я пристально разглядывала прекрасное, немного сбивающее с толку послание от мальчишки, который с самого начала держал меня в недоумении. Через некоторое время мои руки замерзли, Сакетт стал беспокойным, и я направилась обратно домой.

Я поместила рисунок в рамку и повесила на стену, желая ощутить хотя бы капельку умиротворения от взгляда на него, от осознания того факта, что Моисей вообще подумал обо мне. Но, по большей части, я ощущала страх и неподготовленность к тому, что ждало меня впереди. Я по-прежнему была неспособна полностью отказаться от Моисея Райта. Мама взглянула на рисунок и отвернулась, а папа только покачал головой и вздохнул. А я приготовилась к долгому ожиданию.

В неглубокой могиле, засыпанной сверху камнями и мусором, в пятидесяти ярдах от того места, где я нарисовал ее улыбающееся лицо, были обнаружены останки Молли Тэггард. Тэг сказал, что стоянка грузовиков, находящаяся неподалеку, называлась «Круг А». Неоновый знак с названием заведения представлял собой красную «А» внутри круга — точно так, как на листке Молли по математике. Я никогда не обращал на нее внимания, проезжая туда и обратно через горный хребет между Леваном и Нефи. Я сотни раз проносился рядом с этой стоянкой и никогда не замечал связи. Был слишком погружен в то, что происходило в моей собственной голове, и явно не являлся Шерлоком Холмсом. Дальняя сторона стоянки упиралась в простирающееся поле, которое переходило в небольшие холмы, а они перерастали в горный хребет, который тянулся вдоль восточной части города и уходил дальше на юг на сотни миль вперед. Между тех холмов вклинилась учебная площадка для игры в гольф, и каждый год примерно четвертого июля возле первой метки для мяча запускали фейерверк. И красную «А», и фейерверк было легко заметить со стороны эстакады, где я нарисовал образ Молли, отмечая место ее упокоения и даже не подозревая об этом.