Я тотчас остановилась.

Перед входной дверью пролегало маленькое фойе. Было достаточно места для вешалки с одеждой, маленькой скамейки и лестничного пролета. С левой стороны располагалась крошечная комната для отдыха, с правой — столовая, которая вела на кухню. Ближе к задней части дома находилась большая гостиная, которую муж Кейтлин Райт пристроил сорок лет назад. В нее можно было попасть через кухню или через крошечную комнату отдыха. Комнаты первого этажа создавали широкий бесформенный круг вокруг мизерного фойе с лестницей, ведущей к ванной комнате и трем маленьким спальням второго этажа. Я подняла глаза на лестницу, сомневаясь, что осмелюсь подняться по ней.

В доме было так тихо.

Затем я услышала еле уловимый звук, похожий на шуршание. Один раз, второй, третий. Затем звук шагов. И еще раз. Я практически сразу распознала, откуда доносятся звуки. Закрыв глаза, я прислушивалась к ним несколько ночей подряд, когда Моисей раскрашивал мою комнату.

— Моисей?

Позвав его, я переступила порог маленькой столовой. Три шага и я увидела ее. Кейтлин Райт лежала на кухонном полу, накрытая стеганым одеялом, которое выглядело так, словно его стащили с ее кровати.

— Кейтлин?

Мой голос перешел на визг. Мне следовало бы броситься к ней. Но это было так странно. Предполагаю, я не имела понятия, что видела. Поэтому я подошла на цыпочках, как будто она на самом деле спала, а я посягала на ее странный дневной сон.

Я опустилась на колени рядом с ней и слегка откинула одеяло, из-под которого выглянули седые кудри, но ее лица я увидеть не смогла.

— Миссис Райт?

Я произнесла снова, а затем до меня дошло. Она не спала. И это не было реальным. Должно быть это я спала.

— Кейтлин?

Я пронзительно закричала, отскакивая и падая на задницу, и подсознательно поймала себя на мысли, как что-то острое скользнуло по моей руке, почти впиваясь. Я отдернула руку и с воплями вскочила, словно смерть кусалась и собиралась сделать со мной то же самое. Задняя часть свежевыстиранных джинсов была мокрой. Я села в воду, а на полу было стекло. Это было всего лишь стекло. Не смерть. Но Кейтлин Райт была мертва, и кто-то накрыл ее, зная это.

Я схватила полотенце со столешницы и поняла, что открыла пироги — красивые пироги, размещенные в ряд. Всего их было четыре. У яблочного пирога не хватало куска. Я на секунду уставилась на эту недостающую часть, задаваясь вопросом, попробовала ли Кейтлин свою выпечку перед смертью. Неожиданно происходящее стало реальным и еще более трагичным, и я отвернулась, заматывая кровоточащую руку, и устремилась к старому телефону на стене. Я должна была перешагнуть через ее тело, чтобы достать до телефонной трубки, и вот тогда меня затрясло.

Я набрала 911, как всех нас учили поступать в чрезвычайных ситуациях. Прозвучало всего несколько гудков, прежде чем оператор ответила, задавая мне деловым тоном всевозможные вопросы. Одним духом я выпалила ответы на них, даже когда мои мысли возвращались к тому ужасу, который по-прежнему стоял перед глазами. Где Моисей? Я могла почувствовать запах краски. Я могла почувствовать запах, и я слышала кого-то. Краски означали Моисея. Я отложила телефон, оператор продолжала говорить, спрашивая меня о чем-то, о чем я уже отвечала. Затем на одеревеневших ногах я прошла сквозь маленькую дверь, которая вела в гостиную. Задняя часть моих джинсов была мокрая, рука кровоточила, а сердце замерло в груди.

Он был весь в краске — голова, руки и одежда измазаны в синем и желтом, облиты красным и оранжевым, в брызгах лилового и черного. Он все еще был одет в ту же одежду, что и утром, когда оставил меня, и в тоже время ничто не выглядело как прежде. Его рубашка была незаправленной, довольно странно. Но это не было самым странным. Не настолько. Стены так же были покрыты краской, но не просто беспорядочным скоплением случайных рисунков.

Это было маниакально и гипнотизирующе, это был контролируемый хаос и помешательство на деталях. Моисей рисовал прямо на картинах и окнах. Занавески были в мазках краски, соединяя изображения, словно он не мог остановиться и отдернуть их в сторону. Судя по раскрашенному пространству стен, он занимался этим часами. Граффити, лошади и люди, которых я прежде никогда не видела, изображены на них. Здесь были коридоры, тропинки, дверные проемы и мосты, словно Моисей бежал от одного места к другому, рисуя каждую необъяснимую вещь, которую видел. Лицо женщины, склонившееся над корзиной для белья, было нарисовано на стене. Ее длинные, светлые волосы развевались вокруг нее, а корзина была наполнена младенцами. Это было и прекрасно, и причудливо. Одно изображение переходило в другое, не имея никакой закономерности. И Моисей стоял там с вытянутыми по бокам руками, уставившись на еще белый участок стены напротив него.

А затем он перевел взгляд на меня. Его глаза были пустыми и с такими темными кругами под ними, в сравнении с которыми его сверкающая кожа казалась бледной. Все его лицо было покрыто полосками краски, что делало его похожим на утомленного воина, вернувшегося с битвы только для того, чтобы обнаружить разорённый дом.

И я побежала к нему.

С того времени я так много раз мыслями возвращалась к тому моменту. Проигрывала в голове, как зацикленная. То, как я побежала к нему. То, как наполненная сочувствием обхватила его руками, не испытывая никакого страха. Я держалась за него, пока он стоял там и дрожал, что-то бормоча себе под нос. Думаю, я попросила его рассказать, что произошло. Я точно не знаю. Я лишь помню, что он был холодный, ледяной на ощупь, и я спросила его, не замерз ли он. А Моисей засмеялся, это был всего лишь краткий, саркастический смешок. А затем он оттолкнул меня с такой силой, что я, споткнувшись, упала на пол. Моя поврежденная рука оставила кровавое пятно на светлом ковре. Повсюду было буйство красок, и мой кровавый отпечаток руки выглядел непримечательно. Совершенно непримечательно.

Моисей схватился руками за голову, заслоняя глаза, и повторял что-то насчет воды снова и снова. Губы были единственной частью, которую я могла видеть, и я наблюдала за тем, как они двигаются, произнося слова:

«Вода белая, когда в ярости. Голубая, когда спокойна. Красная, когда садится солнце, черная в полночь. Вода прозрачная, когда падает. Прозрачная, когда течет сквозь мою голову и вытекает из кончиков пальцев. Вода чиста, и она смывает все цвета, все образы».

Я больше не могла это вынести. Оператор 911 сказала мне ждать. Но я не могла ждать. Я не могла оставаться в этом доме больше ни секунды.

И самый первый раз в жизни, я убежала от него.

Я проснулся в комнате с мягкими стенами. Не в камере. В комнате. Но с тем же успехом она могла быть и тюрьмой.

Когда я очнулся, они забрали мою одежду, запротоколировали раны и отметины на моей коже и выдали мне бледно-желтую форму и носки, чтобы было в чем ходить. Меня проинформировали, что я могу получить свою одежду обратно, если буду следовать правилам. Множество разных людей приходило осмотреть меня: доктора, невропатологи, психиатры с небольшими медицинскими картами. Все они пытались поговорить со мной, но я был слишком оцепеневшим, чтобы разговаривать. И, в конце концов, они уходили.

На протяжении трех дней я находился в своей комнате наедине с едой, которую мне приносили, несколькими карандашами для письма и разлинованным блокнотом. Никто не хотел, чтобы я рисовал. Они хотели, чтобы я говорил. Писал в блокноте. Писал и писал. Чем больше я писал, тем счастливее они становились, пока не прочитали то, что я настрочил, и не пришли к выводу о моем негативном отношении и нежелании сотрудничать. Но слова давались мне тяжело. Если бы они позволили мне рисовать, я смог бы выразить свои мысли и чувства. Мне дали указание вести дневник всех своих чувств. Меня просили объяснить, что произошло в доме моей бабушки в День благодарения. Вроде бы есть такая песня о бабушке и Дне благодарения? Уверен, что была, и я по нескольку раз писал ее слова в блокноте, который они предоставили мне.