«Дорогой Моисей, я не знаю, что сказать. Я не знаю, что чувствовать. Единственное, что я знаю, что ты там, а я здесь, и я еще никогда за свою жизнь не была так сильно напугана. Я продолжаю приходить к тебе и продолжаю жить, не видя тебя. Я волнуюсь за тебя. Я волнуюсь за себя. 

Увижу ли я тебя снова когда-нибудь? 

Боюсь, что ответ — нет. И если это так, то ты должен знать, что я чувствую. Может, однажды ты будешь способен поступить также. Мне бы очень, очень хотелось узнать, что чувствуешь ты, Моисей. 

Итак, начнем. Я люблю тебя. Правда. Ты пугаешь меня, и очаровываешь, и заставляешь одновременно желать сделать тебе больно и исцелить тебя. Это странно, что я хочу сделать тебе больно? Я хочу причинить тебе такую же боль, какую ты причинил мне. И несмотря на это, мысль о твоих страданиях вызывает страдания у меня. Есть ли в этом какой-то смысл? 

Второе. Я скучаю по тебе. Я очень по тебе скучаю. Я могла наблюдать за тобой весь день. Не потому, что ты внешне красив, хотя так оно и есть, не потому, что ты можешь создавать красивые вещи, что ты и делаешь, а потому, что есть в тебе что-то, что притягивает меня и дает уверенность в том, что если бы ты только впустил меня, если бы ты только любил меня в ответ, у нас была бы прекрасная жизнь. И я бы действительно хотела, чтобы у тебя была прекрасная жизнь. Больше, чем все остальное, я бы хотела этого для тебя. 

Я не знаю, прочтешь ли ты это. И если прочтешь, то не знаю, напишешь ли ты мне ответ. Но мне необходимо, чтобы ты знал, что я чувствую, даже если это написано в жалком письме, которое пахнет как Мёртл, потому что оно несколько месяцев пролежало в ее бардачке. 

Даже если просто выслушаешь и затем забудешь, я надеюсь, что когда ты выпишешься, то позволишь сказать тебе это лично. 

Пожалуйста. 

Джорджия 

П.С. Пять значимых для меня вещей? Они не изменились. Даже несмотря на все, что случилось, я по-прежнему благодарна за это. Просто решила, что ты должен знать».

В течение нескольких долгих секунд мы сидели в тишине. Я не мог проронить ни слова. Письмо мне ничего не рассказало на самом деле. Но в тот момент Джорджия была в комнате вместе с нами, ее присутствие было таким же реальным и согревающим, как ее карие глаза и обжигающие поцелуи. Ее слова практически прыгали со страницы и возвращали меня в прошлое, словно засасывая в воронку, а она стояла передо мной и ждала, когда же получит от меня ответы. Как это ни странно, после всех этих лет, у меня по-прежнему не было ни одного.

— Чувак, — присвистнул Тэг. — Ты, и правда, придурок.

— Я еду в Леван, — заявил я, удивляя сам себя и заставляя Тэга отпрянуть в изумлении.

— Зачем? Что происходит, приятель? Я что-то пропустил?

— Ничего. То есть… Я думал, может… — я остановился. Я не знал, о чем думал. — Забудь.

Отмахнувшись от своих мыслей, я забрал письмо из рук Тэга и свернул его. И продолжал сворачивать все больше и больше, пока оно не превратилось в пухлый маленький квадрат. А затем сжал его в ладони так, словно мог бы запросто выбросить его прочь, выбросить прочь все те вещи, что меня беспокоили. Я мог бы посчитать их на пальцах, точно так же, как мама Джорджии обычно делала вместе с детьми, взятыми ею на воспитание, и я мог выбросить все это прочь.

— Я не могу думать ясно. Я не очень хорошо спал последние пару дней. И встреча с Джорджией… — мой голос затих.

— Итак, ты собираешься в Леван. И я поеду с тобой.

Тэг вел себя так, словно все уже было решено.

— Тэг…

— Мо.

— Я не хочу, чтобы ты ехал.

— Ты ведь терроризировал именно этот город, верно?

— Я никого не терроризировал, — возразил я.

— Когда речь заходит о том, чтобы украсить этот городишко, думаю, ты не совсем то, что они имели в виду, Моисей.

Я засмеялся против воли.

— Я должен поехать вместе с тобой, чтобы убедиться, что тебя не прогонят вилами.

— Что если она не захочет говорить со мной?

— Тогда тебе, возможно, придется переехать туда на какое-то время. Повсюду таскаться за ней, пока она не захочет. Она проявила упорство по отношению к тебе, как мне показалось. Как много раз ты прогонял ее? Как много раз она продолжала возвращаться?

— У меня все еще есть дом бабушки. Не сказать, что мне негде остановиться, или что у меня нет причин быть там. Все эти годы я платил налог на него.

— Тебе необходима моральная поддержка. Я сыграю Рокки Бальбоа и пару дней поупражняюсь с тракторными покрышками и цыпочками. Если Леван чем-то похож на Санпит, то там полно и того, и другого.

Мы пересекли границу штата недалеко от Нефи и выехали на старую автодорогу, соединяющую Нефи и Леван. Ридж — так она была названа. Просто двухполосный участок дороги, ведущий в никуда, и окруженный полями, растянувшимися по обеим сторонам. Мы проехали мимо «Круга А» с большим красным знаком, который возвышался достаточно высоко, чтобы его было заметно и над туннелем, и в миле от шоссе, он сообщал дальнобойщикам и утомленным водителям, что спасение близко.

— Моисей, разворачивайся.

Я вопросительно взглянул на него.

— Я хочу увидеть его. Это ведь произошло здесь?

— Ты о Молли?

— Да. О Молли. Я хочу увидеть туннель.

Я не стал спорить, хоть и не знал, на что там было смотреть. Моего рисунка давно нет, исчезнувший и забытый. Как и Молли. И ее не стало давно. Исчезнувшая и забытая. Но Тэг ее не забыл.

Я развернулся и нашел проселочную дорогу, которая простиралась через поле, выходила к туннелю и тянулась дальше к холмам. Там по-прежнему валялись разбитые бутылки и упаковки из-под фаст-фуда. На боку лежал сломанный CD-плеер с торчащими из недостающего динамика проводами, который, судя по марке и модели, был брошен там уже довольно давно. Не желая проткнуть осколками шины, я свернул к небольшому придорожному карьеру, расположенному неподалеку, как и в ту ночь давным-давно. Это было тоже время года, такой же октябрь — не по сезону теплый, но, как и ожидалось, прекрасный. На более низких холмах была повсюду разбросана листва, а небо было таким голубым, что я хотел запечатлеть этот цвет своей кисточкой для рисования. Но той ночью оно было темным. Той ночью Джорджия пошла за мной. Той ночью я потерял голову и, может быть, что-то еще.

Тэг пробирался через заросли, продолжая идти дальше к полю той же дорогой, которой, должно быть, следовали собаки, уткнувшись носом в землю. Он остановился один раз и оглянулся вокруг, осматривая холмы и оценивая удаленность от автострады, определяя расстояние от туннеля до начала коммерческих зданий, плотно расположенных между въездом и выездом на магистраль, и пытаясь разобраться в том, что не имело совершенно никакого смысла.

Я отвернулся и направился к стенам из цемента, что удерживали автостраду. Было всего две стороны: одна, наклонялась вправо, и другая, наклонялась влево, и я прислонился спиной к той, что, как и прежде, была обращена к солнцу, закрыл глаза и ощутил, как тепло просачивается сквозь мою кожу.

— Подожди! Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, не уходи от меня! — в отчаянии кричала она. 

Я мог слышать страх в ее голосе, дрожащий от слез. Она боялась меня, но продолжала преследовать. Она по-прежнему преследовала меня. Эта мысль заставила меня споткнуться, заставила остановиться. И я обернулся, позволяя ей схватить меня. И я тоже схватил ее, держал в своих руках так крепко, что все пространство между нами стало пространством вокруг нас, над нами, но никакого пространства не осталось внутри нас. Я чувствовал удары сердца под мягкостью ее груди, и мое собственное начало биться в такт ее. Я раскрыл ее губы своими, нуждаясь увидеть цвета, ощутить, как они поднимаются по моему горлу, заполняют мой разум, мелькая как огни сигнальной ракеты. Я целовал ее снова и снова, пока не осталось никаких секретов. Ни ее, ни моих, ни Молли. Только тепло, и свет, и цвет. И я не мог остановиться. Я не хотел останавливаться. Ее кожа напоминала шелк, а вздохи — сатин, и я не мог отвести взгляда от выражения удовольствия на ее лице или отрешиться от ее просьб, призывающих двигаться дальше.