— Почему она просто не может сказать тебе, где она?

Тэг снова начал раздражаться.

— Это то же самое, что спросить меня, почему я не могу жить в океане. Или почему я не могу выжать тысячу фунтов (прим. пер. — 453 кг), или почему я не могу летать, черт возьми. Я просто не могу. И никакая концентрация, обучение или внимание к деталям не сделают эти вещи возможными. Это так, как оно есть!

Я поднял свой альбом и осознал, что вырвал из него все до последней страницы, включая рисунки, не имеющие ничего общего с Молли Тэггард. Те страницы тоже были разбросаны по всей комнате. И ни одна не осталась не заполненной. Я начал собирать их, удрученный тем, что мне снова придется перекрашивать стены. Тэг следовал за мной по пятам, по-прежнему вцепившись в страницы, которые подобрал с пола.

— Должно быть, она там, — тихо произнес он, и я остановился, обернувшись в его сторону. Его глаза горели, а плечи были расправлены в сторону.

— Может, так и есть.

Я беспомощно пожал плечами. Я не хотел иметь ничего общего с этим.

— Но можешь представить, если они найдут ее? Особенно, если я укажу им это направление? Они бросят мою задницу в тюрьму. Ты понимаешь это? Они решат, что это сделал я.

Я не сказал «убил» ее. Это казалось слишком равнодушным, чтобы сказать ему такое в лицо, хотя мы оба знали, о чем говорили.

Неожиданно дверь в мою комнату распахнулась, и Чез ворвался внутрь. Его обычно дружелюбное лицо было искажено от тревоги, лишая его неугасающей белозубой улыбки. Облегчение быстро сменило тревогу, когда он понял, что крови нисколько не пролилось, и ни один из нас не лежал на полу выведенным из строя.

— Мистер Тэггард, вы не должны быть здесь! — произнес Чез недовольным тоном.

Затем он заметил мой рисунок, сделанный восковым карандашом, и выругался.

— Только не снова, приятель! Ты же делал такие большие успехи.

Я пожал плечами.

— У меня закончилась бумага.

Чез повел Тэга из комнаты, и тот не возражал, но возле двери он остановился.

— Спасибо, Моисей.

Чез выглядел удивленным из-за таких перемен, но, тем не менее, потянул Тэга, из комнаты.

— Я возьму вину на себя за рисование на стене. Уверен, все поверят мне.

Тэг подмигнул, а мы с Чезом оба рассмеялись.

Тэг был не единственным, у кого завелась привычка прокрадываться в мою комнату для приватного сеанса. Среди людей пошла молва о том, что я мог делать. Что я мог видеть. Что я мог нарисовать. Кэрол, психиатр в возрасте пятидесяти лет, которая никогда не выглядела напряженной и была замужем за своей работой, лишилась своего брата, покончившего с собой, когда ей было двенадцать. Это привело к тому, что она связала свою работу с умственными заболеваниями. Тот самый брат начал показывать мне роликовые коньки и потрепанную набивную игрушку в виде кролика с одним ухом. И я сказал ей о том, что видел. Поначалу она не поверила мне, поэтому я рассказал, что ее брат любил картофельный салат, пурпурный цвет, Джонни Карсона⁵ и умел исполнять только одну единственную песню на своей укулеле (прим. пер. — гавайский четырёхструнный щипковый музыкальный инструмент, внешне схож с гитарой), которую играл каждую ночь перед тем, как она отправлялась спать. Somewhere Over the Rainbow⁶ называлась та песня. На следующий день Кэрол отменила прием нейролептиков.

Баффи Лукас была деловитым ассистентом врача-психиатра, которой следовало бы выступать на Бродвее. Она пела, пока работала, и пела песни Ареты Франклин⁷ лучше самой Ареты Франклин. Она лишилась обоих родителей одного за другим в течение трех месяцев. Когда я спросил ее, отдала ли мама ей лоскутное одеяло, сделанное из ее концертных футболок, она остановилась на середине песни, а затем звонко расцеловала и взяла с меня обещание ничего не утаивать от нее.

Люди приходили и приходили, и они приносили подарки. Бумагу и восковые карандаши, акварель и цветные мелки, и спустя пару месяцев моего пребывания доктор Джун принесла мне письмо от Джорджии. Я чем-то угодил доктору Джун, и полагал, что таким образом она пыталась вознаградить меня. Я не намеревался ей угождать. Доктор Джун мне не особо нравилась. Она увидела рисунок Джиджи. Я намеревался спрятать его, но так и не смог заставить себя убрать от посторонних глаз. Это был набросок мелком. Простой и прекрасный, такой же, какой всегда была Джи. На рисунке она склонялась над ребенком, хотя я убеждал себя в том, что этим ребенком был не я. Джун пристально разглядывала его, а затем подняла на меня глаза.

— Красиво. Трогательно. Расскажи мне о нем.

Я потряс головой.

— Нет.

— Хорошо. Я расскажу о том, что вижу, — произнесла доктор Джун.

Я безразлично пожал плечами.

— Я вижу ребенка и женщину, которые очень сильно любят друг друга.

Я снова пожал плечами.

— Это ты?

— А разве похож на меня?

Она перевела взгляд на набросок, а затем снова на меня.

— Похоже на ребенка. Когда-то ты был ребенком.

Я не ответил, и она продолжила.

— Это твоя бабушка? — спросила она.

— Полагаю, что такое возможно, — признал я.

— Ты любил ее?

— Я никого не люблю.

— Ты скучаешь по ней?

Я вздохнул и задал свой собственный вопрос:

— А вы скучаете по своей сестре?

— Да, конечно, — она кивнула, отвечая мне. — И я думаю, что ты скучаешь по своей бабушке.

Я кивнул.

— Ладно. Я скучаю по своей бабушке.

— Это здравое рассуждение, Моисей.

— Отлично.

Зашибись. Я излечился. Аллилуйя.

— Она единственная, по кому ты скучаешь?

Я хранил молчание, неуверенный, к чему она ведет.

— Она продолжает приходить.

Я ждал.

— Джорджия. Каждую неделю. Она приезжает. И ты не хочешь увидеться с ней?

— Нет.

Неожиданно я почувствовал себя дурно.

— Ты можешь сказать мне, почему?

— Джорджия думает, что любит меня.

Я вздрогнул от этого признания, и глаза доктора Джун слегка расширились. Я дал ей немного пищи для размышлений, всего лишь ложку из блюда под названием «душа», и у нее потекли слюнки.

— Но ты не любишь ее? — произнесла она, пытаясь не подавиться собственной слюной.

— Я никого не люблю, — незамедлительно ответил я.

Разве я уже не говорил об этом? Я сделал глубокий вдох, стараясь успокоиться. Меня радовало, и в тоже время беспокоило, что Джорджия была настолько упорной. И меня беспокоило, что мне это было приятно. Меня беспокоило, что мой пульс ускорялся, а ладони становились влажными. Меня беспокоило, что при упоминании ее имени, перед глазами тут же мелькало целое буйство красок, напоминающее о калейдоскопе поцелуев с Джорджией, навсегда оставшихся в моей памяти.

— Понимаю. И почему? — спросила доктор Джун.

— Просто не люблю и все. Думаю, я не в своем уме.

Чокнутый.

Она кивнула, почти соглашаясь со мной.

— Как думаешь, смог бы ты полюбить кого-нибудь однажды?

— Я этого не планирую.

Она снова кивнула и настойчиво продолжила еще какое-то время, но, в конце концов, ее время вышло. Она получила только одну ту ложку, и это меня радует.

— На сегодня достаточно, — произнесла она, быстро поднимаясь с папкой в руках.

Она вытащила конверт из файла и аккуратно положила его на стол передо мной.

— Она хотела, чтобы я передала это тебе. Джорджия. Я сказала ей, что не стану этого делать. Я сказала, что если бы ты хотел связаться с ней, то так бы и поступил. Думаю, ее это задело. Но ведь это правда. Не так ли?

Я почувствовал вспышку гнева, что Джун вела себя грубо по отношению к Джорджии, и снова беспокойство, что мне было до этого дело.

— Но я решила отдать его тебе, и позволить самому выбрать, хочешь ли ты прочитать его или нет, — она пожала плечом. — Решать тебе.

Сеанс с доктором Джун давно закончился, а я еще долгое время пристально смотрел на то письмо. Я был уверен в том, что именно этого она и ждала. Она думала, что я сдамся и прочту его, и я тоже был в этом уверен. Но она не понимала моих законов.