«Мимо речки в лесной чаще бабушка плутала. Но полиция ее спасла и меня увезла из этого долбанного города, наполненного бледнолицыми». 

Это было бессердечно — писать такое о своей бабушке. Но они не имели никакого права что-либо знать о Джи. И я держал ее при себе. Если я должен вести себя как придурок, чтобы они отстали от меня, то так тому и быть.

За всю мою жизнь она была единственным верным и надежным человеком. И она ушла. А я не смог ее найти. Ее не было с остальными, которые ждали меня на другой стороне, желая пройти. И я не знал, какие испытывал чувства по этому поводу. Впервые в жизни Джи оставила меня.

Карандаши, которыми я должен был писать, длинною были не больше пары дюймов. Я едва мог держать их между указательным и большим пальцем. Вероятно, это сделано для того, чтобы затруднить их использование в качестве оружия против самого себя или кого-то еще. И карандаши были тупыми.

После моей попытки шокировать их своей неуместной веселостью, я больше ничего не написал. На третий день я прекратил рисовать на стенах. Когда с карандашами было покончено, и от них ничего не осталось, я сел на матрас в углу и стал ждать.

Пришло время обеда и санитар по имени Чез, крупный чернокожий мужчина с намеком на гавайский акцент в голосе, был легок на помине. Я предполагал, что они поручили меня ему, потому что он был крупнее, а его кожа темнее. Всегда очень осмотрительны в этом плане. Назначить черного мужчину другому черному мужчине. Типичный менталитет белых. Особенно в Юте, где на тысячу жителей приходился всего один черный. Или что-то в этом роде. На самом деле, я не имел никакого представления, сколько чернокожих проживало в Юте. Я только знал, что их было не так уж и много.

Чез от изумления встал как вкопанный, и поднос с моим обедом шлепнулся на пол.

Они забрали Моисея в очень далекую больницу. Два часа пути из Левана до Солт-Лейк. Они увезли Моисея и его бабушку в одной машине скорой помощи, и я очень боялась за него, но потом поняла, что он не был в сознании. Они сказали, что он сопротивлялся.

Они сказали, что понадобилось три мужчины, чтобы удержать его. И они вкололи ему успокоительное.

Я услышала слово «сумасшедший». Псих. Убийца. Да, и это слово тоже. И они забрали Моисея.

Все только и говорили о том, что он убил свою бабушку, съел кусок пирога, приготовленного ко Дню благодарения, а затем раскрасил весь дом. Но даже несмотря на то, что я была напугана тем, что увидела, я не верила в это.

Они провели целое расследование ее смерти, но никто так ничего мне и не сообщил.

Моисей не смог присутствовать на похоронах бабушки. Зато смогла вся ее многочисленная семья, и они плакали так, словно сами убили ее. Они сидели на скамьях в часовне Левана, но не было ни воспевания, ни восхищения достойно прожитой жизнью, хотя Кейтлин Райт заслуживала этого. Она пережила большинство своих друзей, но не всех. Присутствовал весь город, хотя мой злой разум обвинял многих, кто желал занять первые ряды на разворачивающуюся перед ними драму под названием «Моисей Райт». Мать и сын — два сапога пара. Моисей возненавидел бы такое сравнение.

Джози Дженсен играла на фортепиано, и это была единственная вещь, которую я хорошо запомнила. «Аве Мария», предложенная специально в честь Кейтлин. Джози была своего рода знаменитостью в городе из-за ее музыкальных способностей. Она была всего на три года старше меня, и я ей восхищалась. Она воплощала в себе все, чего не было у меня. Спокойная, добрая. С хорошими манерами. Женственная. Музыкально одаренная. Но теперь у нас было кое-что общее. Мы обе обрели любовь, а затем потеряли ее, хотя обо мне этого никто не знал. Нас видели с Моисеем вместе, но ни единая душа не догадывалась о том, что я на самом деле чувствовала.

Люди все еще продолжали говорить о Джози, хоть и делали это качая головой и с печалью в глазах. Восемнадцать месяцев назад Джози Дженсен потеряла своего жениха в автомобильной катастрофе. Так же, как мисс Мюррей, но Джози была помолвлена с местным парнишкой, и ей было только восемнадцать, когда это случилось. На какое-то время город просто сошел с ума. Поговаривали, что Джози впала в безумие, пока все не улеглось. Хотя безумие — понятие субъективное. Вы можете обезуметь от горя, но не быть безумцем в широком смысле этого слова.

Моя мама записала меня на уроки фортепиано к Джози, когда мне было тринадцать. И я старалась только лишь для того, чтобы прийти к выводу, что не все мы рождены с похожими талантами, и игра на пианино никогда не станет моим. Я задавалась вопросом, что если Моисей нарисовал где-нибудь в городе жениха Джози? Но от этой мысли мне становилось плохо.

Через неделю после похорон шериф Доусон пришел к нам домой, чтобы официально сообщить мне, что у них нет ни одной версии, кто бы мог связать меня в последнюю ночь фестиваля. Мы не были удивлены. Нас удивило лишь то, что он, в принципе, заглянул к нам, чтобы рассказать об этом. У них заняло несколько месяцев, чтобы выяснить, что они не имеют никаких зацепок помимо Терренса Андерсона, который был чист. Даже при том, что шериф Доусон не смог бы каким-либо образом доказать это, он казался уверенным, что случившееся было всего лишь неудавшейся шуткой.

У меня не было сил беспокоиться об этом. В моей жизни произошла новая трагедия, и та ночь на фестивале стала малозначительной в сравнении с тем, как Моисею вкололи успокоительное и увезли. Это была мелочь по сравнению с Кейтлин Райт, которая лежала на кухонном полу, укрытая одеялом, пока ее пироги невинно стояли на столешнице. Это не имело значения по сравнению со смятением, в котором я прибывала.

Это случилось, когда шериф Доусон сидел на нашей кухне, так же, как после происшествия на фестивале, — я узнала, что бабушка Моисея умерла от инсульта. Никакого убийства. Инсульт. Родители от облегчения плюхнулись на стулья, даже ни разу не взглянув на меня, и не имея ни малейшего понятия, что эти слова значили для меня. Естественные причины. Моисей не причинял ей вреда. Он всего лишь обнаружил её так же, как нашла её я, и справился с этим тем способом, каким справлялся со смертью. Он нарисовал ее.

— Теперь они отпустят его? — спросила я.

Мои родители и шериф Доусон удивленно посмотрели на меня, словно забыли, что я была здесь.

— Я не знаю, — уклонился от ответа шериф Доусон.

— Моисей — мой друг. И, вероятно, я его единственный друг в целом мире. Он не убивал Кейтлин. Почему он не может вернуться домой?

Эмоции просачивались сквозь мои слова, и родители ошибочно приняли их за посттравматический стресс. В конце концов, я видела смерть совсем близко.

— В действительности, у него нет дома, куда бы он мог вернуться. Хотя я слышал, что Кейтлин оставила ему свое жилье и все, что в нем. Ему уже восемнадцать, насколько я знаю, поэтому он вправе сам принимать решения.

— Он больше не в больнице. Он не пострадал. Поэтому где он? — потребовала я.

— Я точно не знаю.

— Нет, знаете, шериф. Ну же. Где он? — настаивала я.

— Джорджия!

Моя мама хлопнула меня по руке и приказала успокоиться.

Шериф Доусон накинул на голову свою ковбойскую шляпу, но затем снова снял её. Он выглядел напряженным, и ему не хотелось ничего мне говорить.

— Он в тюрьме?

— Нет. Он не там. Они забрали его в другое учреждение в Солт-Лейк-Сити. Он в психиатрической клинике.

Я непонимающе уставилась на него.

— Это больница для душевнобольных, Джорджия, — мягко произнесла мама.

Родители встретили мой ошеломлённый взгляд сдержанными лицами, а шериф Доусон резко встал, словно вся эта ситуация вышла за пределы его компетенции. Я тоже вскочила, мои ноги дрожали, а живот скручивало от тошноты. Я сумела добраться до ванной, не побежав, и даже смогла запереть дверь позади себя, прежде чем меня вырвало пирогом, который мама мне навязала, когда отрезала кусок для Шерифа Доусона. Пирог напомнил мне о Кейтлин Райт и успокоительных.