— Да. Я знаю, — я указал на длинный шрам на его руке. — А я здесь, потому что рисую умерших людей и выбиваю все дерьмо из каждого, с кем контактирую.

Он ухмыльнулся.

— Да. Я знаю, — но его улыбка тут же померкла. — Когда я не напиваюсь, жизнь просто размалывает меня, пока я не перестаю здраво рассуждать. Так было не всегда. Но сейчас происходит именно так. Жизнь просто отстой, Моисей.

Я кивнул, осознав, что слегка улыбаюсь, вспоминая, как Джорджия читала мне лекции каждый раз, когда я говорил что-то похожее.

— Смех Джорджии, волосы Джорджии, поцелуи Джорджии, остроумие Джорджии, длинные-длинные ноги Джорджии, — пробормотал я.

Я чувствовал себя комфортно рядом с Тэгом и, к своему большому смущению, перечислил список вслух.

— Что?

Я чувствовал себя глупо, но все же ответил честно:

— Пять значимых вещей. Я перечислял пять значимых вещей. Кое-кто обычно делал это всякий раз, когда я жаловался на то, как плоха жизнь.

— Джорджия?

— Ага.

— Она твоя девушка? — спросил он.

— Она хотела бы ею быть, — признался я, но никогда не признался бы, как же я сам ее хотел.

— А ты этого не хочешь? Даже несмотря на ее волосы, ее поцелуи, и ее длинные-предлинные ноги? — он улыбнулся, и это понравилось мне вопреки самому себе. Но я больше ничего не сказал по поводу Джорджии.

— Ты все еще хочешь умереть? — спросил я, меняя тему разговора.

— Поживем-увидим. Что будет потом?

— Большее. Что-то большее. Это все, что я могу тебе сказать. Это не конец.

— И ты можешь видеть, что произойдет дальше?

— Что ты имеешь в виду? Я не могу видеть будущее, если ты об этом.

— Ты можешь видеть другую сторону?

— Нет. Я вижу только то, что они хотят, чтобы я увидел, — произнес я.

— Они? Кто они?

— Любой, кто проходит, — отмахнулся я.

— Они шепчут тебе? Разговаривают? — Тэг тоже говорил шепотом, будто мы говорили о чем-то сакральном.

— Нет. Они никогда ничего не говорят. Они только показывают мне разные вещи.

Тэг содрогнулся и потер заднюю часть шеи, будто пытаясь стереть мурашки, которые подползали вверх по его спине.

— И как же ты понимаешь, что они хотят? — спросил он.

— Все они хотят одно и то же.

И, как ни странно, они своего добивались.

— Что? Что они хотят?

— Они хотят говорить. Они хотят быть услышанными.

Я никогда не выражал это словами, но ответ казался правильным.

— Значит, они не разговаривают, но хотят говорить?

Я кивнул один раз, подтверждая, что Тэг был прав.

— Почему они хотят говорить?

— Потому что к этому они привыкли…? — колебался я.

— Это то, к чему они привыкли, когда были живы? — Тэг закончил за меня.

— Да.

— И как же они общаются?

— Мыслям не требуется плоть и кости.

— Ты слышишь их мысли? — недоверчиво спросил он.

— Нет. Я вижу их воспоминания в своих мыслях.

Я предположил, что это звучало даже более странно, но это было правдой.

— Ты видишь их воспоминания? Всех их? Ты видишь всё? Все их жизни?

— Иногда кажется, что так и есть. Это может быть поток цвета и мысли, и я могу только выхватить случайные вещи, потому что все обрушивается на меня слишком быстро. И фактически я могу видеть только то, что понимаю. Я уверен, им не понравилось, если бы я мог видеть большее. Но не все так просто. Это субъективно. Обычно я вижу отдельные фрагменты и отрывки. И никогда всей картины. Но я неплохо справился с фильтрованием, и когда добился успехов, то это стало больше походить на воспоминания и меньше на одержимость.

Я улыбнулся против своей воли, а Тэг в изумлении покачал головой.

— А есть ли здесь мертвые прямо сейчас? — Тэг начал вращать головой, глядя то направо, то налево, словно, если бы он повернулся слишком быстро, то нечаянно спугнул бы призрака.

— Определенно, — солгал я.

Поблизости никого не было, ничего, что бы могло нарушить тишину, кроме кустарника за моим окном, ветки которого стучали и царапали стекло, и скрипа обуви на каучуковой подошве по линолеуму, когда кто-то торопливо проходил мимо моей двери.

Брови Тэга взметнулись вверх, и он ждал, когда я скажу ему больше.

— Мерлин Монро считает, что ты горяч. Прямо сейчас она дует тебе в ухо.

Тэг тут же начал прочищать ухо, словно в его ушной канал залетел жук и копошился там, пытаясь выбраться наружу.

Я засмеялся, удивляя сам себя, и удивляя Тэга. Обычно он был тем, кто дразнился, а не я.

— Ты прикалываешься надо мной? — засмеялся Тэг. — Так и есть! Проклятье. Я бы не стал возражать, если бы Мерлин действительно захотела ошиваться здесь.

— Да. На самом деле это не работает в подобном ключе. Я вижу только тех людей, кто связан с кем-то, с кем я контактирую или имел контакт. Я не вижу случайных мертвых.

— То есть, когда ты сказал Чезу, что его дедушка оставил кое-что для него, его дедушка показал тебе завещание?

— Он показал мне часть своего воспоминания, как он зашел в банк, как он увидел его, когда приблизился. Затем он показал мне депозитную ячейку.

Мне нравился Чез. Он был сильным, но при этом неизменно жизнерадостным, всегда что-то напевающим и заслуживающим доверия при любых обстоятельствах. Изо дня в день он работал с очень буйными людьми и никогда не терял своей доброжелательности и самообладания.

Когда его дедушка продолжал пытаться проникнуть, я сопротивлялся. Мне нравился Чез, и мне не нужно было оружие против него. У меня не было ни малейшего желания обидеть его. С тех пор как меня приняли, у меня все лучше получалось сдерживать стены воды вокруг себя. Мне нечем было заняться, кроме практики и посещения бесконечных сеансов психотерапии, которые не имели особого воздействия, хотя, что удивительно, и не причиняли вреда. Но постоянный контакт с Чезом, казалось, усиливал связь его дедушки со мной, и я мог ощущать его присутствие на другой стороне, и то, как он ждал возможности пробраться. Поэтому я позволил ему пройти, но только ему одному, подняв стены совсем немного, но как раз достаточно для него.

Дедушка Чеза любил его. Поэтому я рассказал Чезу то, что видел, то, что его дедушка продолжал показывать мне. И Чез слушал, а его глаза становились огромными на его черном лице. На следующий день он не вышел на работу. Но еще днем позже он пришел и поблагодарил меня. И после этого он заплакал. Он был большим, словно гора, черным парнем. Гораздо больше меня. Гораздо сильней меня. Но он рыдал как ребенок и обнимал меня так крепко, что я не мог дышать. И я понял, что это не всегда должно быть оружием. То, что я могу делать, не обязательно должно причинять людям боль.

— Моисей? — Тэг вытянул меня из размышлений.

— Да?

— Не пойми меня неправильно… но, если ты знаешь, что есть что-то большее, и это не что-то плохое, не пугающее, что это не зомби-апокалипсис, и там нет огня и серы… по крайней мере, если судить по твоим словам, тогда почему ты здесь?

Его голос был таким тихим и пронизанным эмоциями, я был убежден, что бы я ни сказал, ему ничего не поможет. Пророк или нет, я не был уверен, знал ли я ответ. Я задумался на минуту, и, наконец, у меня появился ответ, который казался правильным.

— Потому что я по-прежнему буду собой, — отозвался я. — И ты по-прежнему будешь собой.

— Что ты имеешь в виду?

— Мы не можем сбежать от самих себя, Тэг. Здесь, там, на другом конце света или в психиатрической лечебнице в Солт-Лейк-Сити. Я — Моисей, а ты — Тэг. И это никогда не изменится. Поэтому выясним ли мы это здесь или там, но нам все равно придется с этим справляться. И смерть ничего не изменит.

Останки Молли Тэггард были доставлены в Даллас для погребения, Давид Тэггард решил выставить ранчо на продажу, и нам с Тэгом обоим была назначена выписка из «Психиатрической больницы «Монтлейк». У меня было немного денег и одежда, хотя я и не нуждался в ней в течение своего пребывания там. Моя одежда была упакована в коробки и отправлена в «Монтлейк», когда собственность моей бабушки была разделена между ее детьми, по крайней мере, та ее часть, которую она не оставила мне.