Волосы Джорджии, рот Джорджии, кожа Джорджии, глаза Джорджии, длинные- длинные ноги Джорджии. 

Любовь Джорджии, доверие Джорджии, слепая вера Джорджии, крики Джорджии, долгое-долгое ожидание Джорджии. 

А затем крики страсти превратились во что-то другое. Какая-то печаль слышалась в этом звуке. И слезы. Джорджия согнулась пополам от рыданий. Ее волосы развевались вокруг нее, из глаз текли потоки воды, изо рта вырывались рыдания. Ее длинные-длинные ноги больше не оборачивались вокруг меня, она опустилась на колени, умоляя, и плакала, плакала, плакала… 

Я открыл глаза и сел прямо, неуверенный, были ли это мои собственные воспоминания или что-то совершенное иное. Я чувствовал себя плохо, дезориентированным, будто дремал слишком долго и получил тепловой удар. Я потер шею вспотевшими руками. Но это не могло продолжаться так долго. Тэг все еще бродил по полю в поисках знака, который привел бы его к очищению, или пути, ведущего к понимаю причин, почему так вышло. Поморщившись от лучей заходящего солнца и снова повернувшись к бетонной стене, я дал Тэгу время самому понять, что не существовало ни того, ни другого.

Илай сидел у противоположной стены. Его коротенькие ножки в пижаме Бэтмана прижимались к груди, будто он приготовился к долгому-долгому ожиданию. Капюшон покрывал его темные кудряшки, и маленькие кусочки ткани, пришитые для имитации ушей летучей мыши, придавали ему дьявольский вид, что полностью противоречило его ангельскому мальчишескому лицу.

Я громко выругался, громче, чем намеревался, и звук эхом отразился от бетонных стен и привлек внимание Тэга. Он обернулся и вопросительно вскинул руки.

— Пора ехать, Тэг. Я больше не могу здесь находиться, — прокричал я, уходя прочь от маленького мальчика, который навязчиво делился все теми же образами белой лошади с цветными пятнами на задних конечностях, скачущей галопом. Затем толстая веревка закрутилась в воздухе, образуя идеальной формы петлю, которая была накинута на шею лошади и туго натянута рукой незнакомца. Лошадь трясла гривой, тихо ржала и носилась рысью. Эти образы неприятно крутились в моей голове. Я не знал, как освободить ее.

— Он продолжает показывать мне белую лошадь, — пробормотал я, когда мы с Тэгом снова забрались в мой грузовик и направились к автостраде, уносящей нас от одного жестокого разочарования и ведущей к другому. Я не хотел находиться там. И догадывался, что и Тэг тоже. — Он продолжает показывать мне белую лошадь с большими неровными цветными пятнами на задней части. Одна и та же лошадь снова и снова. Как одна из тех, что на картине, которую я нарисовал.

— Пегая.

— Что?

— Она называется пегая. Такой вид лошади. Из-за ее окраса. Пегая.

— Пегая.

Мне вдруг стало интересно, что если образ лошади был чисто символическим. Может, все, что ребенок хотел от меня, это рисование. Может, я просто все понял неправильно.

Тэг шагал позади, следуя за мной через входную дверь в дом, представший перед нами абсолютно пустым. В нем не было ни мебели, ни посуды, ни ковров на полу. Ничто не напоминало о моей бабушке, жившей в этом доме. Казалось, он и не принадлежал ей. В нем совершенно не чувствовался присущий ей запах. Дом был пыльным, пронизывающе сырым и нуждался в тщательном проветривании. Он был просто пустым домом. Я в нерешительности стоял у входа, глядя вверх по лестнице, повернулся сначала направо, затем налево, разведывая обстановку, пока наконец-таки не двинулся через обеденную зону на кухню, где не осталось ничего, кроме занавесок в красную полоску, которые висели на маленьком окне над раковиной. В гостиной тоже остались занавески. Никому не нужны были ни те, ни другие. Но я прекрасно знал, что, скорее всего, это было связано с тем фактом, что они стали жесткими из-за краски, а не из-за их устаревшего рисунка.

Никто не закрасил стены.

Я резко остановился, чувствуя Тэга за своей спиной. Я слышал, как у него перехватило дыхание, как будто воздух застрял в горле, а затем последовал медленный выдох, сопровождающийся потоком слов, которые даже я бы не произнес.

Я нашел свою бабушку примерно в 6:45. Я помню, во сколько это произошло, только потому, что на площадке перед лестницей висели часы с птицей, которая куковала каждый час и пела через полчаса. Но каждые четверть часа и без четверти птичка высовывала голову и громко щебетала, сообщая, что время неумолимо движется вперед. Предупреждая, что близится тот самый час.

В то утро я заторможенный вошел через дверь, желая поскорей добраться до своей постели, где бы я мог выспаться и избавиться от страсти и любви, что липли к моей коже, и та птичка пронзительно закричала, словно спрашивая меня: «Где ты пропадал?» Я подпрыгнул, а затем рассмеялся сам над собой и, шагнув в гостиную, позвал ее: «Джи!»

— Джи! — произнес я снова, и мой голос эхом разнесся по пустому дому.

Я не намеривался рассказывать все начистоту, но Тэг оттолкнул меня и направился в сторону стен, покрытых вихрем красок и сплетенных завитков. Это было все равно, что находиться на крутящейся карусели внутри циркового шатра, а все вокруг были клоунами. Краска была слишком яркой и производила сильное впечатление, один цвет сливался и переходил в следующий, одно лицо превращалось в другое, подобно изображению движущейся машины на фотографии, ничто не захвачено полностью — эффект, вызванный искаженной перспективой.

Я обнаружил Джиджи утром в 6:45. Джорджия отыскала меня в 11:30. Я рисовал почти пять часов подряд, оставляя на стенах изображения всего и ничего. Раздался бой часов, и сладко пропела птичка, когда я разминал руки, поднимая и опуская их, закончив рисунок лица, не имеющего ничего общего с лицом, которое я хотел видеть. А потом в дом зашла Джорджия. Бедная Джорджия.

— Это Молли, — сдавленно произнес Тэг, положив руку на изображение его сестры, смотрящей через плечо и подзывающей меня идти следом. Золотистая краска ее волос расплывалась, словно река, и сливалась с волосами еще нескольких девушек, держащихся рядом с ней.

Я смог только кивнуть. Все было словно в тумане. Я не помнил большинство из этого. Я мало что помнил в деталях. Это казалось сном, и у меня были лишь обрывки мыслей и образов.

— Кто все эти люди? — прошептал Тэг, блуждая взглядом от одного искаженного рисунка к другому.

Я пожал плечами.

— Кое-кого из них я знаю. Некоторых я помню, но что касается большинства — их я совсем не знаю.

— Тебе нравятся блондинки.

— Нет, не нравятся, — возразил я, медленно покачав головой.

Тэг вскинул брови и многозначительно посмотрел на девушек, окружающих Молли, и на расположенный рядом рисунок моей матери, держащей в руках корзину, заполненную младенцами.

Я только покачал головой. Я не мог объяснить происходящее на другой стороне. Я просто рисовал то, что видел.

— Мо?

— Да?

— Это выглядит очень странно. Ты ведь понимаешь?

Я кивнул.

— Я не осознавал этого. Не совсем. Не в тот момент. Я даже не видел этого. Я просто полностью погрузился. Но да.

Мы оба еще какое-то мгновение не сводили взгляда со стены, пока я уже не мог больше этого вынести.

— Итак, как думаешь, красный диван сюда подойдет? — произнес я. — Потому что я как раз подумываю об этом.

Тэг начал смеяться, резкий звук оглушительного веселья развеял неразбериху и неотступающее ощущение ужаса, царящее в комнате. Он покачал головой, словно меня уже было не спасти.

— Ты больной, чувак. В самом деле.

Я рассмеялся вместе с ним и толкнул его, нуждаясь в контакте. Он тоже пихнул меня в ответ, и я, попятившись назад, схватился за него. Мы оба боролись, стараясь занять более удобную позицию, чтобы повалить другого на задницу. Мы врезались в стену, и все закончилось тем, что мы разрушили изображение, покрывающее занавески, стянув их и позволив угасающему свету проникнуть в пропитанную красками комнату. Но стены были именно тем, что должно было исчезнуть, а не занавески. Я не стал бы спать в том доме до тех пор, пока стены снова не стали бы белыми.