Одна рука Теодора держит мою ладонь, вторая обхватывает за талию и прижимает к мощному тренированному телу. Парфюм, который пахнет ночной свежестью, забивается в нос, осадком выпадает в легких. Ловлю себя на мысли, что хочу нюхать только этот аромат. Тьфу ты! Выкинуть это из головы!

Музыка вливается в уши, желаю я её слушать или нет. Она не задорная, не заунывная, не медленная и не быстрая, в ней все очень гармонично, как и в интерьере дома, как и в облике его хозяина.

Теодор делает маленькие шаги, которых я почти не ощущаю, но улавливаю, как двигаюсь вместе с ним сама. В неведомой спонтанной синергии, будто я всегда это умела. Наверняка это снова его происки, но сейчас мне, похоже, хочется ему позволить управлять моим телом. Со мной никто никогда не танцевал, и в мозг просачивается отвратительная, подлая мысль — быть мной не так уж и плохо.

Лет с двенадцати, то есть, последние шесть я упорно отбивалась от любого, кто проявлял ко мне хоть какой-то интерес. Сейчас интерес мне навязан, и отказаться я не могу, но это на поверку не так и страшно, как мне казалось. Нет, в детдоме я все правильно делала, но теперь-то я уже вырвалась оттуда, верно?

Далекой частью сознания я отсекаю, что Теодор прижимает меня к себе слишком плотно, теснее, чем позволяют рамки приличий, но у меня не возникает яростного сопротивления. Мозг оправдывает это танцем и тем, что Теодор ведет. А может, все дело в вине, которое меня удивительным образом расслабило и раскрепостило.

Одна композиция заканчивается, и начинается следующая, в той же стилистике, даже ритм один. Вокала снова нет, это, наверное, к лучшему. Теодор наклоняется к моему уху и спрашивает будоражащим что-то внутри полушепотом:

— Что тебе нравится в жизни?

Вопрос проваливается в сознание, оседает в мути образов и вязнет. Не понимаю, что он хочет услышать. Что я люблю в жизни? В своей или вообще? Или в мире?

— Свободу, — срывается с языка само, хотя по факту свободной я проходила меньше месяца, между выпуском из детдома и встречей с Теодором, которую вернее назвать похищением.

— Ты же понимаешь, что абсолютной свободы не бывает, — снисходительно мурлычет мне на ухо Теодор, продолжая танцевать. — Для начала свободу ограничивает государство, потом социальная роль, работа, отношения. Свободным можно быть ровно настолько, пока не задеваешь свободу другого.

Ему бы сказать, что мою свободу он нехило так задел, но не хочется портить момент.

— Мне нравится быть свободной от отношений. Я сама по себе, — в тон мурлычу ему на ухо. — Ни за кем не стою, ни от кого не завишу.

Теодор усмехается, будто услышал глубокомысленное замечание от трехлетки.

— А о чем ты мечтаешь? — он задает новый вопрос.

— О свободе, я не буду оригинальной, — улыбаюсь, и добавляю: — И о безопасности.

Не знаю, откуда берется это чувство, но сколько себя помню, я живу с ощущением, что мне грозит опасность. Какая — черт его знает. Психолог из интерната говорила, что повышенная тревожность у меня от травмы после потери родителей, но я не помню той травмы. Зато помню, что нельзя никому доверять, светиться в новостях, попадаться на глаза массам. Я просто откуда-то это знаю.

Рука Теодора на талии напрягается, он плотнее прижимает меня к своему телу так, что ещё немного, и мне станет нечем дышать.

— Возможно, ты права, и мечта о безопасности имеет смысл, — его голос втекает в мозг и оседает на задворках сознания, как внезапное откровение.

Мне становится не по себе, и я пытаюсь освободиться от его объятий. Но он держит слишком крепко, не дает даже отстраниться, а потом происходит то, к чему я, оказывается, совсем не готова.

Анис

Теодор заглядывает мне в глаза, и его взгляд, обычно холодный и отстраненный, вдруг загорается желанием и предвкушением. А затем… он впивается в мои губы своими. Рука с талии перемещается на затылок, не позволяя разорвать бесцеремонный поцелуй. Я пытаюсь отстраниться первые несколько мгновений, а потом безвольно сдаюсь.

Это удивительно приятные ощущения — поцелуй. Требовательный язык Теодора проходится по зубам, забирается в рот и щупает мой язык. По рукам, вздыбливая волоски, пробегают мурашки, и в спине начинает тянуть. Все дело в Теодоре и его Силе? Он все-таки может воздействовать на меня? Хотя бы чуть-чуть. Или амулет блокирует любые вмешательства? Я запуталась.

А и плевать. Я прямо отсекаю, как мозг придумывает оправдание тому, что я делаю и ощущаю. Я ведь не могу сопротивляться, тогда почему не получить удовольствие? Я всегда была рациональной… И сейчас отвечаю Теодору, хотя умом не хочу этого делать.

Он разрывает поцелуй через несколько томительно долгих мгновений, и я тут же отпрянываю от него, точно обожглась.

— Ты нарочно колдуешь? Ты заставляешь меня испытывать эти ощущения? — выкрикиваю рассерженно. — Это низко, так поступать!

— Здесь не Олимпийские игры, сладкая. Они пусть решают, что достойно, а что низко, — Теодор коварно улыбается. — И нет. Я не могу воздействовать на тебя. Сейчас с тобой я веду себя как обычный человек, без Силы.

— Я не хочу… Не буду в этом участвовать! — голос по-прежнему пищит от возмущения.

— Не хочу напоминать, сладкая, — Теодор складывает мощные руки на груди. — Ты будешь делать все, что я скажу. Вообще все.

Сжимаюсь и сникаю. Я ведь знаю, что мне будет за неподчинение. Невыносимая расплющиваяющая все тело боль. Я не хочу её повторения, и это нежелание сильнее меня.

Теодор двигается ко мне, а я отступаю. Головой понимаю, что бесполезно, но во мне бушует такой ураган эмоций, что я сейчас вряд ли могу мыслить адекватно. В какой-то момент натыкаюсь ногой на что-то мягкое, наверное, пуф или вроде того, и воспринимаю это как сигнал к бегству. Поворачиваюсь и срываюсь с места. Перед глазами впереди темнеет арочный проход в холл, через который мы заходили, но я не успеваю до него добежать. Эта затея изначально была обречена на провал.

Мощные руки Теодора обхватывают меня за ребра, отрывают от пола так, что ноги в кроссовках описывают дугу в воздухе, а потом я всем телом впечатываюсь в стену. Не больно. Скорее внезапно. Такое чувство, что меня просто поставили лицом к стене и слегка к ней придавили. Вырваться никак. Теодор держит меня сзади, прижимаясь всем телом, и ягодицами я ощущаю твердый бугор на его брюках.

Горячие бесцеремонные губы присасываются к шее, втягивают кожу, причиняя слабую и, как назло, приятную боль. Одной рукой Теодор все ещё держит меня, переместив ладонь к шее, другой забирается под футболку.

Соски твердеют сама не знаю почему. Это неправильно. Так быть не должно! Мое сознание сопротивляется грубому натиску, а тело принимает и позорно капитулирует. Теодор нащупывает грудь, слегка сминает, пропускает торчащий сосок между пальцами и рокотливо рычит над ухом.

— Горячая сладкая девочка, — доносится сзади.

Внизу живота жжётся непрошенное желание, а мозг затапливает паника.

— Ты же не станешь насиловать меня… — хнычу, прекратив попытки сопротивляться.

— Все однажды бывает в первый раз, — шепчет Теодор, возвращаясь поцелуями к шее.

Его решимость ощущается кожей. От него пахнет мужчиной, властью и похотью. Эти ароматы смешиваются с запахом парфюма и, забираясь в нос, кружат голову. Хотя, думаю, вино тоже сыграло роль. Разумом я все ещё сопротивляюсь и где-то в душе мне страшно, но тело возбуждается все сильнее.

Не сказать, что в детдоме у меня было много возможностей исследовать себя, но я все-таки сумела познать удовольствие от самоудовлетворения. Мысли, фантазии, пальцы в помощь. Но сейчас ощущения на порядок острее и гуще. Возбуждение, передающееся от мужского тела, его горячее желание действуют стократ сильнее фантазий, а все мысли улетучиваются.

Теодор проворно разворачивает меня к себе лицом, так что я даже заметить не успеваю, как он перехватывает руки над головой одной ладонью. Второй он ласково держит меня за шею, поглаживая большим пальцем ямочку между ключиц. В его взгляде обещание «ты мне отдашься», а у меня в душе буря. Нет. Я сделаю что угодно, но не сдамся без боя. А Теодор, будто прочитав мои мысли, перехватывает пальцами подбородок и коротко горячо целует меня в губы. Выглядит, как прощальный поцелуй, но, судя по всему, он означает конец прелюдиям.