Катерина Петровна увидела ярчайшую вспышку — в ней померк электрический свет квартирной люстры, яркой, два месяца как купленной, и она перестала различать фигуры — Володи, Валеры, Софьи, Анны… Её куда-то тащило через холод и темноту, вокруг свистел ветер, она не могла сопротивляться и не могла остановиться и вернуться.

А потом то, что от неё осталось, с необыкновенной силой впечаталось… куда-то. Катерина Петровна вдруг ощутила боль, о существовании которой уже успела позабыть, и тут все остатки сознания покинули её.

Катерина Петровна пришла в себя от холода.

Да что ж такое-то, думала она, где она есть! Неужели всё-таки на кладбище? Только там сейчас и мороз, а дома тепло, окна меняли прошлой зимой, она как раз перед новым годом получила губернаторскую премию.

Она открыла глаза… и тут же закрыла их обратно. Потому что это не было похоже ни на дом, ни на кладбище и ни на что вообще.

Помещение, сложенное не пойми из чего — не блоки, не дерево, не фанера какая-нибудь. Что ли камень? И видимо, щели никто не законопатил толком, потому что дует от стен — мама не горюй. Лентяи несчастные!

Свет проникал из окна, затянутого тоже абы как — полиэтиленом, что ли? Вроде и свет какой-то, но окно не прозрачное совсем. Или просто не мыли давно, заросли в грязи по уши?

А потом она повернулась на бок и попыталась встать с жесткой кровати, но что-то показалось неправильным, и она глянула на себя… и задохнулась от ужаса, потому что это была совсем не она. Не Катерина Петровна Корякина, семидесяти пяти лет, в девичестве Василькова, мать троих детей и бабушка троих внуков, заслуженный учитель, почётный гражданин города и лауреат множества премий — от губернатора и до министерства, а…

На убогой постели лежала худенькая девчушка, иначе не скажешь. Ножки тоненькие, ручки тоненькие, кожица прозрачная, все вены наружу. Катерина Петровна поднесла ладони к лицу — пальцы длинные, тонкие, у неё отродясь таких не было, ногти овальные, красивой формы, только острижены неаккуратно.

А на голове — волосы. Не привычная с юности короткая стрижка, потому что — зачем ещё возиться с этой ерундой — мыть, ухаживать, красить — а вот прямо волосы. Длинные, волнистые, спутанные — и невероятно рыжие. Катерина Петровна и не думала, что такие вообще бывают, не на картинках, а в жизни.

Сон ей снится, что ли? Но вроде ведь она умерла, спать не спала и снов никаких не видела. А это что такое? Забавный такой сон. Отродясь ей не снилось, что она снова молодая, да ещё и что волосы отросли. Бабушка Прасковья всегда говорила, что видеть во сне, что у тебя выросли волосы, да ещё рыжие — это к неожиданным приключениям и увлечениям, потере чести и совести, и стыда заодно. Большая была любительница толковать чужие сны, соседки к ней за этим делом каждый божий день ходили.

Попробовала подняться, но голову повело — вот прямо как в жизни и вело, закружилась, и в глазах потемнело, пришлось лечь обратно, осторожненько, чтобы ничего не повредить. Кровать громко заскрипела, где-то вне видимости раздалось какое-то шевеление — и напугало Катерину Петровну до чёртиков. Кто тут вообще есть?

Шаги, и незнакомый голос, что-то шепчущий. Глаза всё равно что сами закрылись, и сознание кануло в темноту.

Следующее пробуждение было похоже на первое. Опять тот же потолок, то же мутное окошко.

— Полежи, не вскакивай. Когда ещё потом доведётся, — услышала она женский голос.

Обернулась на звук — и увидела. Возле постели сидела женщина — седая и сморщенная. Одета как-то странно — чепец на седых волосах, блузка белая под горло, с какой-то вышивкой, жилетик со шнуровкой на груди да юбка, то и другое — тёмное какое-то, серо-коричневое, грубое, шерстяное. А глаза — синие-синие, Катерина и не видела никогда, что такие бывают. Наталья одно время баловалась — покупала себе цветные линзы, вот разве что это и есть линзы? Или во сне глаза могут быть вообще какие угодно?

— Кто… вы? — прохрипела Катерина.

— Мэгвин. Но я вижу, что ты не в порядке, так что — спи пока. Позже поговорим.

Странная женщина коснулась кончиками пальцев лба Катерины, и у той глаза всё равно что сами закрылись.

И это уже был нормальный сон, совершенно без каких-либо сновидений.

В своё третье пробуждение Катерина Петровна убедилась, что проклятый сон никуда не делся. Не помогло ничего из того, что должно было — ни сказанное «куда ночь, туда и сон», ни неумело сотворённое крестное знамение (никогда не была крещена, и даже на старости лет не сподобилась, но слышала, что в особых случаях всё равно помогает), ни тихонечко сказанные нехорошие слова.

По-прежнему вокруг возвышались непонятные каменные стены, свет проникал через грязное окно, а у неё было худое лёгкое тело и очень длинные рыжие волосы. Одето это тело было в ночную рубашку — самую простую, без рисунка, до пят, у горла и на манжетах — верёвочки завязаны. Она посмотрела — ну да, из ниток плетёные верёвочки, даже не шнурки и не ленты атласные. Странно всё же.

Катерина Петровна ощупала лицо — ну вроде человечье, и на том спасибо. Два глаза, нос, рот. Уши проколоты — дома она этим баловством не увлекалась и детям не позволяла. Наталья уже сама проколола, когда в последнем классе школы училась, а Валере Катерина Петровна не дала — что за бред, только ещё не хватало! Хорошо хоть Володя этими глупостями не страдал, в неё уродился.

Она села на постели. Льняные простыни, шерстяное одеяло. Тёплое одеяло, хорошее, без него она бы уже от холода концы отдала.

Никакой печи в комнате не было. У окна — грубо сколоченный стол, на нём — деревянное блюдо с яблоками. Яблоки лежали одно к одному — красные, красивые — Катерине Петровне так и захотелось взять то, что поближе, и откусить, но — вдруг немытые? И ходить по непонятно чем накрытому полу босиком тоже не хотелось — холодно.

Скрипнула дверь, открылась, запустила с улицы клуб морозного воздуха и ту старуху, которая в прошлое пробуждение Катерины сказала, что зовут её странным именем Мэгвин. А поскольку таких имён не бывает, то…

— О, поднялась. Вот и хорошо, — кивнула старуха, да как-то по-доброму.

Вроде и не улыбалась, и никаких слов особых не говорила — но Катерина поняла, что та ей не враг.

— Что происходит? — спросила Катерина. — Где я? Что это? — она оглядела странное жилище. — И где мой дом и мои дети?

— Твой дом и твои дети остались там, где и должны быть, — старуха взяла ковшик, набрала воды в деревянной бочке, поставила на стол.

Поискала в углу и нашла какие-то кожаные тапки с мехом внутри, дала Катерине. Надевай, мол. Той не нужно было повторять дважды, она надела.

Дальше происходило умывание — самым примитивным образом. Из угла Мэгвин достала деревянное ведро, и над тем ведром полила Катерине на руки. Вода, на удивление, была не ледяная, как следовало ожидать, а вполне комфортной температуры.

— А зубы чистить? — нахмурилась Катерина.

Дома у неё давно уже были протезы — не самые расфуфыренные, но качественные, хорошие. Здесь же вроде во рту нашлись нормальные зубы.

— А зубы чистить дома будешь, как вернёшься, — усмехнулась хозяйка. — Я так обхожусь, но я — не ты.

Зубов во рту у старухи сколько-то было — но и дыры зияли тоже.

Далее нужно было решить ещё с одной первейшей надобностью, но тут оказалось — как на даче в старые времена, пока Володя тёплый туалет к дому не пристроил. То же самое отхожее ведро — на все случаи жизни. Его содержимое хозяйка просто выплеснула за порог. Тьфу, как там ходить-то потом!

Мэгвин дала Катерине плащ — толстый, как хорошее зимнее пальто, и с меховым воротником, и капюшон тоже был.

— Надень пока, потом принесут твою одежду.

— Какую мою одежду и откуда принесут? Ту блузку дурацкую с рюшами, в которой меня Анна в гроб положить додумалась?

— Не знаю ничего ни о рюшах, ни об Анне — кто это? Дочка твоя? Одежду носила покойница Кэт, чьё место ты сейчас заняла. Одежда хорошая, тёплая и по здешним меркам богатая.