— Мне нужны аркебузники, — ответил его приятель, как я догадался, Пьер де Бофремон и спросил меня: — Есть у тебя аркебуза?

Моя винтовка была спрятана в поклаже, поэтому позволил себе произнести с наигранной обидой:

— Я — рыцарь!

— Вот ответ истинного шевалье! — похвалил Шарль де Сен-Эньян и поскакал дальше.

В предыдущем веке было принято приглашать проезжего рыцаря в гости, кормить, поить и слушать его рассказы. Видимо, от меня не ждали ничего интересного. Из-за этого сорвался мой план проникнуть в замок графов Тоннерских. Хорошо, что хоть представили Пьера де Бофремона.

— А кто такой этот Пьер? — на всякий случай спросил я Жака Гюло.

— Граф де Шарни, — ответил купец. — Прячется у нас от своего сюзерена, французского короля.

— А чем он не угодил королю? — поинтересовался я, изображая иноземца.

— Кто его знает! — ответил Жак Гюло. — Говорят, королю угодить трудно. Он такой кровопийца, что всё время с кем-нибудь воюют. Если не с другими правителями, то со своими подданными. И возит с собой железные клетки, в которых держит провинившихся.

Про клетки я слышал, хотя не видел их.

— Еще он страсть как любит разрубать врагов на части, которые отправляет в разные города, где они должны быть прибиты к главным воротам или выставлены на центральной площади, — продолжил купец. — Одно слово — изверг!

Сгнившие конечности, прибитые к воротам, я видел. На главных воротах Тура висела чья-то левая рука. От нее остались только кости, которые держались на вбитом между ними гвозде.

— Теперь понятно, почему мне все советовали идти на службу к вашему герцогу, а не к французскому королю! — поделился я и перевел разговор на интересующую меня тему: — Молодой граф, видать, обожает охоту.

— Да, через день ездит. День охотится, день пирует. А что ему еще делать?! Старый граф власти ему не дает, — ответил Жак Гюло. — На наше счастье! — закончил он и перекрестился.

На ночь мы остановились в убогом трактире. Других здесь не было. Принадлежал он старой семейной паре, но всю работу выполняла служанка — крупная деваха с красным лицом и руками, которая ходила в просторной и несвежей рубахе, перевязанной широкой желтой лентой под большими, как два арбуза, сиськами. Подозреваю, что, если бы не лента, они свисали бы до пупа или ниже. Поскольку мне надо было задержаться в городе на день, придумал подковать боевого коня. Летом это делать, по большому счету, ни к чему. Разве что после обильных дождей на размокшей глине скользили бы копыта. В случае с боевым конем такая мера не казалась кузнецу излишней. Наверное, предполагал, что на поле боя конь перемещается, как минимум, по бабки в крови. Пока Лорен занимался этим, я на иноходце проехал по окрестностям в той стороне, откуда возвращался Шарль де Сен-Эньян. Обнаружил там речушку, достаточно глубокую, чтобы нельзя было переехать ее на коне, а только переплыть, нашел и место, где от дороги до нее было всего метров двести и всё по густому, смешанному лесу.

Когда я вернулся в трактир, боевой конь уже стоял в стойле подкованный, а мой кутильер ушел посмотреть местные достопримечательности — целебный источник и построенную рядом с ним полтора века назад больницу. Говорят, эта больница — самая большая в Европе. По словам Лорена Алюэля, в ней трудились несколько его приятелей по университету. Я посоветовал ему отметить встречу в нашем трактире, чтобы утром не искал его по всему городу.

Приятелей у него набралось человек десять. Их количество пропорционально твоей наличности. У Лорена деньги были. Я поужинал и ушел спать, а они куролесили до середины ночи, несмотря на то, что трактир положено закрывать по звону колокола, который оповещает, что всем пора спать. Утром никого искать не пришлось, потому что все спали на полу вокруг стола, за которым пировали ночью.

В бандитские девяностые двадцатого века, когда я учился в институте, мне, как меткому стрелку, предлагали подзаработать. Один выстрел мог бы обеспечить семью на несколько месяцев, а то и лет. К тому времени мои флотские накопления, благодаря инфляции, превратились в труху. Мы кое-как существовали на зарплату жены и мою стипендию. Тогда я устоял перед искушением. Не мог убить человека. Не мог — и всё. Теперь, растеряв во время странствий по прошлому всю цивилизационную накипь, относился к заданию, как к опасной работе. Я жил по законам общества, в которое попал. Они не ценили человеческую жизнь — и я больше не считал ее священной. Мне надо было прожить здесь, как можно дольше. Прозябать в нищете не хотелось. Начинать карьеру матросом при том, что знаю больше, чем все местные капитаны вместе взятые, тоже не собирался. Раз уж вы тут занимаетесь самоистреблением, то и я буду вести себя так же. С рыцарями жить — по-рыцарски бить. Впрочем, это уже были не рыцари. Оболочка осталась, а сердцевина сгнила.

Я лежу в засаде, оборудованной на склоне невысокого холма. Она в кустах между деревьями, метрах в десяти от опушки леса. Надеюсь, дым от выстрела не будет виден, а по звуку определят только общее направление, где находится стрелок. Ждать скучно, но не в напряг. В тени не жарко и насекомые не сильно достают. К счастью, в августе их становится меньше.

С моей позиции хорошо видна грунтовая дорога шириной метра четыре. По ней рано утром уехал на охоту Шарль де Сен-Эньян со своими друзьями и слугами. Поехал вместе с ним и Пьер де Бофремон. Убедившись в этом, я расплатился с трактирщиком, расспросив напоследок о дороге в Пикардию, где по слухам находился Карл, герцог Бургундский. Я со своим кутильером поехал на север, в сторону Фландрии, а потом сделал полукруг, оказавшись в лесу на берегу речки. Мы нашли два сухих ствола, сделали из них легкий плот, чтобы переправить сухими одежду, винтовку и боеприпасы. Лорен Алюэль остался охранять лошадей, а я переплыл через реку, толкая перед собой плот. На противоположном берегу протащил его выше по течению, чтобы на обратном пути, с учетом дрейфа, оказаться в нужном месте. Затем отправился к дороге, к намеченному вчера месту, где и подготовил снайперскую лежку. У меня еще оставалось время, поэтому прошел к реке и обратно, расчистив и обозначив метками на стволах деревьев маршрут отступления.

Сначала я услышал лай собак. Сразу вспомнились фильмы о немцах, которыес ищейками прочесывали леса, отыскивая партизан. Эти собаки не притравлены на людей, гнаться за мной не будут. Вот если бы на мне была волчья или медвежья шкура… Иногда здесь развлекаются таким способом: привяжут шкуру, связав заодно и руки, и разрешают убежать. Спасешься — твое счастье. Насмерть гончие редко загрызают. Порвут обе шкуры, а потом учуют человека и оставят в покое, но раны будут жутко болеть и долго заживать.

Вот всадники появились из-за поворота. Впереди скакали два охранника, вооруженные короткими копьями. Обычно такие копья использовали для расчистки пути на городских улицах, ударяя древком по головам раззяв. Следом ехали виконт и граф. Пьер де Бофремон — по дальней стороне дороги. Он был в том же просторном гауне. Граф слушал треп виконта Тоннерского, изредка кивая головой и произнося короткие фразы. Я подпустил их метров на семьдесят. Выстрелил в живот. Пуля была со стальным сердечником, который на такой дистанции прошьет и бригандину, и кольчугу. Макать ее в яд не стал. Не уверен, что отрава сохранит свои свойства после обжига раскаленными, пороховыми газами. Да и в эту эпоху проникающее ранение в живот смертельно без всяких дополнительных поражающих факторов.

От грохота выстрела вскинулись лошади, в том числе и графа де Шарни. Из-за этого я не сразу понял, попал или нет. Всадники, знать и слуги, сбились в кучу и приготовили оружие. Привыкнув к спокойной жизни, не знали, что дальше делать. Шарль де Сен-Эньян явно не годился в командиры. Я торопливо забивал в ствол новый заряд и следил за ними, прикидывая: может, не рисковать, не стрелять во второй раз? И когда уже загнал в ствол второй пыж, удерживающий пулю, заметил, как Пьер де Бофремон уронил повод и прижал левую руку к животу.