Я подождал еще минут пять и приказал кутильеру:

— Принеси ключи.

Открыв двери обеих камер, он помог перетащить Реньо Фюллолю в мою и переодеть в одежду, принесенную несколькими днями раньше. Это были мои старые рубаха, штаны и дублет. Лицо у покойника было синевато-бордовым. К утру, наверное, почернеет. Вряд ли кто-нибудь опознает в нем писца. Родственников в Туре у него нет, а тюремщиков самих будут завтра опознавать. Пусть подумают, что отравление организовал Реньо Фюллолю, и начнут искать его. Мы закрыли мою камеру, а его камеру оставили открытой.

Я проводил Лорена Алюэля в караульное помещение. Там на полу лежали три скрюченных тела с побагровевшими лицами. На столе стояли глиняный кувшин с вином и деревянная посуда, скорее всего, оставшаяся от заключенных. Двухведерный бочонок вина занимал место в дальнем от камина углу. Его даже не откупорили. Решили начать с хорошего и халявного. Впрочем, и за бочонок они заплатили не свои деньги.

Мой кутильер сходил во двор, где стоял у коновязи его конь, и принес длинную веревку, скойланную в лучших морских традициях. Взамен я дал ему плащ и шляпу одного из мертвых охранников, чтобы выбросил по пути во двор где-нибудь на бедной окраине. Пусть поищут там Реньо Фюллолю. Выбираться из города через ворота я не рискнул. У людей этой эпохи очень хорошая зрительная память. Меня помнят многие и знают о том, что сижу в тюрьме по королевскому приказу. Прорываться с боем было глупо. Мой план строился на том, что сочтут меня отравленным и дадут добраться до Онфлера. Лорен Алюэль отправился в трактир Рыжего Шарля один, как обычно. Разве что немного раньше. После его ухода я запер дверь на толстый засов и сел за стол в караульном помещении, чтобы поужинать. Трупы на полу не портили мне аппетит. Привык уже к смерти. Сейчас с грустной улыбкой вспоминаю, как боялся своего первого убитого. К чужой смерти привыкаешь быстро. Это к своей невозможно привыкнуть.

На ратуше прозвенел колокол, известивший, что честным людям пора заканчивать дела, возвращаться домой и ложиться спать. Я подождал примерно час, после чего вышел из караульного помещения. На улице было зябко. В последние дни температура поднялась немного выше нуля, снег растаял, напитав землю. Под подошвами сапог чавкала липкая грязь. Каменная лестница, которая вела на крепостную стену, была узкой и мокрой. Испачканные грязью сапоги соскальзывали. Левой рукой я придерживался за неровную стену, шершавую, мокрую и холодную. Наверху гулял сырой ветер. В обе стороны сторожевого пути ни души. Дозорные сидят в своем караульном помещении, не собираясь шляться ночью по крепостной стене. Война шла слишком далеко от Тура, где-то в Бургундии, которую соседи рвали на части. Лорен Алюэль рассказывал, что король Франции вернул уже всё, что отдал раньше Карлу Бургундскому, и теперь пытается захватить остальное.

Я завязал веревку на себе беседочным узлом. Это один из первых морских узлов, который я выучил. Боцман заставил на первой плавпрактике в малом каботаже. Звали боцмана Гриша Манолия.

На забавном диалекте, на котором говорят в Одессе все, кроме коренных одесситов, он поучал меня:

— Рыба моя, смотри сюдою. Тебе кинут такой кончик, когда свалишься за борт, а ты таки когда-нибудь свалишься, я тебе обещаю!

В предыдущий день мы красили борт судна рядом с капитанской каютой. Я сверху, с палубы, он снизу, с плотика. Бадейку с черной краской я поставил на планширь, как раз над головой боцмана, но теплоход качнул не я. Капитан, вышедший из каюты, чтобы послушать доносившийся снизу высокохудожественный мат-перемат, лишенный одесского акцента и юмора, увидев боцмана, заверил, что негры позавидуют.

- Ты хватаешь его левой рукой и тянешь на себя, как хохол сало, а правой берешь свободную часть и делаешь вот так, — продолжил Гриша инструктаж. — Понял?

— Не-а, — честно признался я.

— Я через вам удивляюсь! — воскликнул он. — Повторяю для бестолковых… Смотри сюдой, а не тудой!

«Тудой» шла молодая и красивая женщина в сопровождении своего мужа, моряка-загранщика, который тащил баулы со «школой», как тогда называли вещи, купленные на перепродажу. Напоминал он навьюченного осла, которого ведут на поводу.

Боцман тоже проводил женщину взглядом, вздохнул глубоко и произнес убежденно:

— Нам так не жить, а если жить, то не долго!

На счет меня он ошибся. И за борт тоже таки не выкинул, хотя беседочный узел завязывать научил.

Я обвел веревку вокруг мерлона — части парапета между двумя амбразурами, которую часто путают с зубцами, — и начал спускаться по стене. Альпинистский опыт у меня никакой, поэтому ободрал руки веревкой, пытаясь не дать своему телу спуститься слишком быстро. Под стеной лежал снег. Эта стена северная, солнце сюда не заглядывает. Я смотал веревку, спустился в ров. Лед в нем еще был крепкий, но сверху покрыт слоем воды. Сапоги на нем скользили, я с трудом удерживал равновесие. С другой стороны ко рву примыкал вал, присыпанный к внутренней стороне второй, малой стены и покрытый снегом только у основания. Спуск с малой стены прошел успешнее. Впрочем, она была высотой всего метра три с половиной. Во втором рву лед тоже выдержал меня. Правда, сапоги промокли окончательно.

— Лорен, — позвал я тихо.

— Я здесь, — послышалось из темноты.

Я пошел на голос. Мой иноходец, почуяв меня, всхрапнул то ли радостно, то ли грустно. Кончилась его безделье. Несколько дней придется потрудиться. Я погладил коня по теплой шее, покрытой короткой густой шерстью, по гриве из длинных и жестких волосин. От него шел густой запах, который раньше немного напрягал меня, а сейчас показался очень приятным. Такое впечатление, что именно коня мне и не хватало все предыдущие дни, проведенные в камере.

— Достань сапоги, переобуюсь, — приказал я Тома, который держал повод коня.

Пока слуга искал их в бауле, я спросил Лорена Алюэля:

— Подорожную сделал?

— Да, вот она, — передал он мне свернутый трубочкой лист плотной, дорогой бумаги.

Такую используют королевские секретари. В свое время я купил целую пачку.

— Я уеду отсюда навсегда. Можешь поехать со мной, а можешь проводить до Онфлера, а потом вернуться домой. Денег на безбедную жизнь я тебе дам, — сообщил я своему кутильеру.

— Нет, я лучше с вами. Здесь скучно! — признался Лорен Алюэль.

— Я тоже с вами! — отдавая мне сухие сапоги, торопливо произнес Тома, словно боялся, что его оставят одного в темноте.

— Не пожалеете! — пообещал я, переобуваясь.

Скучно им уж точно не будет. Жизнь в двадцать первом веке, которую я тогда считал такой суматошной, теперь кажется тягучей, монотонной, занудной, и такое впечатление, что за всю жизнь делаешь всего четыре шага: детство — учеба — работа — могила. И на каждом шаге спотыкаешься.

В тюрьме я сопоставил факты и пришел к выводу, что все мои беды начались после того, как оставил деньги на хранение в монастыре бенедиктинцев. Нельзя атеисту вести дела с мошенниками. Если не они, так жизнь обманет.

Аббат, у которого полоса черных волос вокруг тонзура стала уже, удивился, увидев меня. Выглядел он неважно. Наверное, болеет. Впрочем, старость — это и есть болезнь, от которой не вылечишься.

— Ходили слухи, что у вас… неприятности, — произнес он дипломатично.

— Если слухи ходят, значит, они кому-то нужны, — насмешливо бросил я и показал ему королевскую грамоту.

Аббат, щуря глаза, внимательно перечитал ее, потер между пальцами бумагу, удовлетворительно хмыкнув.

— Хорошая бумага, — произнес он. — Нам бы такую.

— Намек понял! — произнес я шутливо и добавил серьезно: — Куплю и пришлю при оказии.

— Будем очень вам благодарны! — произнес аббат.

Деньги мои были в целости и сохранности. Наверное, аббат решил подождать подтверждения слухов и убедиться в отсутствии у меня наследников. Я доплатил за хранение денег после декабря, пожертвовал сотню экю на молебен по убиенным в бою друзьях и врагах и поехал к адмиралу Жану де Монтобану. Он ведь все равно узнает о моем прибытии. Чем наглее буду себя вести, тем скорее мне поверят. У меня была уверенность, что беды, после того, как расстался с монахами, будут ко мне не так внимательны.