Слабо им пока что воевать со мной. Они никак не научатся пользоваться преимуществом артиллерии. Воюют по старинке: залп — и на абордаж. Впрочем, с их пушками и порохом делать ставку на артиллерийский залп, действительно, рановато. Хотя и абордаж уже не спасает их. Быстро маневрировать неуклюжие, широкие корабли тоже не умеют. Может быть, научатся, глядя, как я разделываюсь с ними. Сильный враг — самый лучший учитель.

Минут через двадцать шлюпка каракки привезла капитана — коренастого мужчину лет двадцати трех, с узким, недавно выбритым лицом, голубоглазого и розовощекого, с белыми и тонкими руками с золотыми перстнями на безымянных пальцах: на правом — печатка, на левом — с янтарем. На капитане была темно-серая шляпа с низкой тульей и короткими полями, украшенная фазаньим пером, темно-синий дублет длиной до середины бедер, с высоким воротником, подбитой грудью, вертикальным разрезом спереди посередине, зашнурованным красным шнурком, и по три горизонтальных на плечах, узкой талией и рукавами. В разрезы проглядывала белая рубаха из тонкого полотна. На ремне с золотой или позолоченной прямоугольной бляхой с барельефом в виде скачущей лошади висел в кожаных ножнах длинный нож с рукояткой из оленьего рога. Ноги обтянуты чулками в сине-белую горизонтальную полоску и обуты в тупоносые черные башмаки. Так понимаю, переоделся после боя. Видимо, решил, что его пригласили на бокал вина.

— Генри Уилкинс, эсквайр, — представился он.

— Александр Гюлленстьерне, — назвал я свое датское имя и добавил иронично: — рыцарь.

Британцы перестали гоняться за статусом рыцаря. Слишком обременителен. Лучше быть эсквайром — просто знатным и богатым. Пройдет пара веков — и быть рыцарем опять станет мечтой карьериста. Затем снова всего лишь почетно. Его начнут присваивать всяким знаменитостям, даже если они будут отбиваться, как делают теперешние эсквайры.

Генри Уилкинс сделал вид, что не услышал последнее слово.

— Это не тебя называют Морским Волком? — улыбнувшись, как старому знакомому, поинтересовался он.

— Людям нравится давать прозвища другим, — в тон ему ответил я.

— Я так и понял, — сказал Генри Уилкинс, эсквайр.

— Зачем тогда нападал?! — удивился я.

— Было бы неплохо стать победителем такого известного командира, — ответил эсквайр.

— Уверен, что неплохо и побывать в плену у такого известного командира, — сказал я. — Надеюсь, тысяча золотых ангелов выкупа не будет обременительной для твоей семьи?

В таком возрасте получить под командование каракку можно только по блату. Бедный получил бы, несмотря на многочисленные заслуги, только на старости лет.

Судя по скривившемуся лицу эсквайра, сумма будет слишком обременительной. Только вот признаться в этом гордость не позволит. Так оно и случилось.

— Тысяча так тысяча, — тоном отъявленного фаталиста молвил Генри Уилкинс.

— Забери у него нож и посели в вашей каюте, — приказал я боцману.

С человеком, который должен тебе тысячу золотых монет, надо обращаться уважительно.

В сундуке капитана были две чистые и одна грязная рубахи, еще одна пара чулок в сине-белую полоску, кошель с двумя розеноблями, шестью гроутами и двумя десятками пенсов и рыцарский роман из разряда «трезвым не придумаешь, умным не прочтешь». Если бы не читал такую муть, не попал бы в плен. Писатели зарабатывают на глупых и ленивых мечтателях.

На большем хулке капитан погиб. Как мне рассказали, в него попали несколько картечин, и капитан буквально плавал в луже собственной крови. У этого в сундуке было только одна запасная рубаха и кошель с семью серебряными гроутами и двумя пенсами. Остальное место занимал мешочек с черным перцем. Интересно было бы узнать, кому он здесь собирался продавать специи? В рассол к селедкам перец пока не добавляют, поскольку он стоит дороже, чем остальное содержимое бочки.

Оба корабля были в балласте. В трюме каракки стояла дюжина бочек соленой рыбы, но это, как понимаю, была дань или взятка. Мы поставили ее на якорь рядом с барком, а хулк — примерно в миле от нас. Забрав с хулка паруса и лодку, разместили на нем без охраны оставшихся в живых английских матросов. Не думаю, что кто-нибудь из них рискнет отправится вплавь на берег, которого не видно даже с самой высокой мачты.

Когда пришел старый барк, мы загрузились примерно на треть и только в трюм. Все равно я отправился в Копенгаген, оставив Ларса Йордансена охранять рыбаков. Вряд ли англичане рискнут напасть во второй раз. В таких случаях они обычно говорят: «Было бы из-за чего связываться!». Пленных английских матросов разместили в твиндеке барка. На призы назначил команды из своего экипажа. Брать людей у Ларса Йордансена не стал. Как в штурмане, я в нем не сомневался, а вот командир он был недостаточно боевитый.

В Копенгагене я не сходил на берег и не ел ничего, что продавали местные торговцы, подплывая к нам на лодках. Обычно муж сидел на веслах, а жена торговала, хотя бывали исключения. Однажды молоко и сыр нам предлагал мальчишка лет одиннадцати, а гребла его мать. Я купил у него все и раздал экипажу. Каракку продали любекским купцам, а хулк — датскому, тому самому, что покупал у меня сахар.

— Думал, ты сахар привез, — с сожалением молвил купец.

— Теперь не скоро привезу, — сказал я и на ходу придумал, почему: — У меня испортились отношения с португальцами после того, как они попытались захватить мой корабль.

— Можно у кастильцев купить, — подсказал он.

— Кастильцы еще раньше пытались сделать это, — сообщил я.

— Каждый хочет стать богатым легко и быстро! — произнес датский купец таким тоном, будто только что узнал об этом грехе человеческом.

В порту грузился небольшой двухмачтовый корабль из Англии. Через его капитана я передал письмо отцу Генри Уилкинса, эсквайра, с предложением завезти в Ольборг тысячу золотых монет и забрать непутевого сына. Письмо на этот корабль отвез Лорен Алюэль.

По возвращению свояк рассказал, что английский капитан — старый, седой моряк — спросил его:

— Это не он командовал приведенной вами караккой?

— Он, — подтвердил Лорен Алюэль.

— Так ему и надо! Теперь папаша поймет, что должность можно купить, а опыт — нет! — произнес английский капитан.

— Ты знаешь его отца? — поинтересовался мой свояк.

— Я знаю всех старых купцов-авантюристов и почти всех молодых, — ответил капитан. — Постоянно вожу их грузы.

Услышав это, я не удержался и спросил Генри Уилкинса, называвшего себя эсквайром:

— Так твой отец — купец?

Молодой человек смутился слегка и после паузы проявил английскую честность:

— Начинал он, как купец, но потом купил большое поместье и стал лендлордом.

У меня в двадцать первом веке было подозрение, что вся английская знать — потомки купцов. Выходит, если я и ошибался, то не сильно. Наработанная за последние «жизни» кастовость не позволила мне поселить в своем доме молодого во всех отношениях эсквайра, как я собирался сделать раньше. Определил его в городскую тюрьму, причем в камеру к простолюдинам. Он мечтал о приключениях. Вот пусть и получит их. Только вряд ли будет ими хвастаться.

Отец Генри Уилкинса приплыл в Ольборг в сентябре на одномачтовом корабле водоизмещением тонн семьдесят, наполненном английским сукном разного качества. Я в это время был в городе, выгружал улов. На сына купец был похож только коренастой фигурой. Одевался просто и добротно, перстней не носил, багровое лицо не брил и говорил зычно, будто старался перекричать шум штормового моря, и в выражениях не стеснялся. Отсчитав тысячу золотых монет, Уилкинс-старший отправился в тюрьму, где высказал сыну всё, что думает о нем, обо мне и об остальных датчанах. Они поднялись на борт корабля и отправились в Любек, чтобы хотя бы частично отбить выкуп. Что-то мне подсказывало, что Генри Уилкинс, так называемый эсквайр, в ближайшие годы будет командовать не кораблем (ship), а овцой (sheep).

Больше на нас никто не нападал. До середины осени мы ловили и привозили в Ольборг соленую рыбу. Мой тесть занимался ее реализацией, получая свой процент от сделок. Для рыцаря он неплохо умел это делать. Когда начались жестокие шторма, вернулись с промысла. Рыбаки с дрифтеров получили кучу денег, даже больше, чем члены экипажа старого барка. Мой экипаж неплохо приподнялся, благодаря призовым. Теперь было с чем встретить долгую датскую зиму.