Мой экипаж заорал радостно, словно сражение уже закончилось. Только у Фернана Кабрала взгляд был грустный. Это ведь его корабль пострадал. Следующие два залпа произвели картечью, перебив тех, кто не успел спрятаться. Последний заряд был явно лишним. К тому времени на барке Жакотена Бурдишона не видно было ни единой живой души. Никто не хотел погибать.

— Спустить баркас! Абордажной партии приготовиться к высадке на вражеский корабль! — скомандовал я.

Меня поражало, как слажено выполняется приказ спустить баркас для абордажной партии. Ни разу не было ни одной заминки. В любом другом деле время от времени случаются какие-нибудь неприятности, а в этом — никогда. Повиснув на талях за бортом, баркас быстро пошел вниз, опустившись в воду плавно, без брызг. Тут же его провели вдоль борта к лацпорту, уже открытому и с закрепленным штормтрапом. Вооруженные холодным оружием члены абордажной партии один за другим, чуть ли не наступая предшественнику на голову, быстро спустились на баркас. Последним — Лорен Алюэль.

— Убивай только тех, кто сопротивляется. Жакотена постарайся взять живым, — напутствовал я свояка.

Никто и не сопротивлялся. Половина экипажа была убита или тяжело ранена. Остальные решили не рисковать. Жакотен Бурдишон отделался легкой раной в левую руку у локтя. Рану успели перевязать куском полотна, который пропитался темной кровью. Беглый вор горевал не только по поводу встречи со мной. Погиб его старший сын, командовавший комендорами на корме. Второй сын по имени Пьер — молодой человек лет девятнадцати, который заплетал волосы и бороду в две косички, подобно отцу, но перевязывал их красными ленточками, — отделался царапинами. Щепка разодрала ему висок и правое ухо.

— Что скажешь в свое оправдание? — спросил я, когда отца и сына со связанными руками поставили передо мной.

— А что говорить?! — пробурчал он раздраженно. — Пришло известие, что тебя посадили в тюрьму и собираются казнить. Адмирал Жан де Монтобан собирался руку наложить на все твое богатство. Вот я и решил, что имею на него больше прав.

— Ты мог бы найти меня, когда узнал, что меня не казнили, — сказал я.

— Я узнал только год назад. Хотел заработать немного, а потом вернуть тебе твое, — промямлил он не очень убедительно.

Скорее всего, надеялся, что никогда не встретимся. Море большое. Правда, не для всех.

— Теперь у тебя будет возможность вернуть украденное. Сына я отпущу, чтобы собрал деньги и привез в Ольборг, где ты будешь дожидаться его в темнице. Корабль и груз конфискую в счет процентов, набежавших по долгу, — порадовал я пленника.

— У меня нет столько денег! — жалобно произнес он.

— Продашь купленное на украденные деньги, недостающее возьмешь в долг, — посоветовал я. — Или сгниешь в темнице.

— Чуяло мое сердце, что все так и кончится! — скорее с огорчением, чем виновато, произнес Жакотен Бурдишон.

— Закрой этих двоих в кладовой и выстави караул, — приказал я боцману.

— Он мне рассказывал, что скопил деньги на корабль, перевозя грузы из Бордо в Брюгге, — сообщил Фернан Кабрал. — Я еще подумал тогда: «Что ж это у меня не получается скопить хотя бы на каравеллету?!»

— Теперь будешь знать, как заработать на собственный корабль! — произнес я шутливо. — Отправляйся на него. Скажи пленным матросам, что в Лиссабоне отпустим их. Командовать до прихода в порт будет Лорен Алюэль, а после того, как выгрузимся, делай с ним, что хочешь.

— Ремонтировать буду, хотя и не хочу! — произнес он радостно.

С призового судна привезли вещи капитана-судовладельца. В большом сундуке Жакотена Бурдишона, изготовленном из красного дерева, я обнаружил без малого шестьсот экю в золотой и серебряной монете, массивный пузатый серебряный кувшин с барельефом в виде двенадцати апостолов, три гуана из плотной темно-красной шелковой ткани, скорее всего, итальянской, три комплекта льняного белья и копию моей карты. Я сам дал ее. Думал, будем сотрудничать долго и взаимовыгодно. По распискам на груз, узнал, что Жакотен Бурдишон закупил сахара на две с лишним тысячи экю. В Копенгагене или Любеке этот груз будет стоить раза в два дороже. Сахар там еще в диковинку. Так что будет из чего заплатить матросам призовые. На выкуп они права не имеют, да и не претендуют. От Лорена Алюэля экипаж узнал, почему я напал на этот корабль. Наказать вора — это правое дело. В Дании попавшемуся на краже отрубают в первый раз правую руку, во второй — левую. Как наказывают в третий раз — никто не знает, потому что прецедентов пока не было.

Жакотена Бурдишона поселили в самом главном здании Ольборга, но в самой нижней его части — в подвале мэрии. Тесть для этого использовал свое служебное положение, поскольку понимал, что выкуп пойдет на усиление рода Гюлленстьерне. Да и пленнику там будет веселее в компании коллег, в смысле преступников. В эту эпоху ограбление чужих считается благим делом, а своих — страшным грехом. В России всегда было наоборот. Я проинструктировал Нильса Эриксена, как вести себя с Пьером Бурдишоном, если привезут выкуп в мое отсутствие.

В Ольборге мы выгрузили примерно четверть сахара и все португальское вино, которое я купил, чтобы заполнить трюм. Ютландия пока не тот регион, где сахар по карману многим. Оказывается, стоит он здесь в три с лишним раза дороже, чем на Мадейре. Остальной сахар повез в Копенгаген. Продавал его, как обычный груз, чтобы не платить королевскую долю. Как дворянин, от налогов я был освобожден. Заплатил только портовые пошлины, несколько гульденов. Почти весь товар купили у меня любекские купцы. Единственный датский купец, которому я продал немного сахара, по секрету сообщил, что в том же Любеке сахар даже оптом стоит, как минимум, вполовину дороже. После чего я решил завязать на время с пиратством, стать купцом.

В Ольборге я сократил экипаж до разумного предела, погрузил селедку в бочках и повез ее в Лиссабон. В Северном море, как только удалились от пролива Скагеррак, попали в шторм. Трепал он нас славно. Мы дрейфовали с отданным плавучим якорем. Ветер снес нас на Доггер-банку, где мы составили компанию паре десятков мелких рыбацких суденышек, тоже дрейфовавших, пережидая непогоду. Как ни странно, им было легче. Рыбацкие суденышки были короче длины волны, поэтому их меньше захлестывало. На палубу барка залетала каждая высокий вал, не обязательно девятый. Морская вода, громко плеская, прокатывалась от бака до кормовой надстройки, вылизывая палубу. Вахтенные матросы сидели на крышках трюма, прячась за баркас и мачты. Они в рабочей одежде, пропитанной горячим воском, чтобы не промокала. Остальные пережидают в кубрике. Там, кстати, довольно весело. Волны сильно бьют в корпус. Гул в кубрике от этих ударов такой, что кажется, будто доски обшивки треснули, сейчас внутрь хлынет вода.

Как-то я работал на теплоходе, у которого надстройка была низкой и находилась на баке. На таком судне ни в каюте, ни на мостике не слышишь работу двигателей, что делает жизнь немного приятнее, зато во время шторма волны лупили в иллюминатор. «Броняшек» — толстых металлических защитных закрытий — не было. Вместо них предлагали использовать прямоугольные щитки, которые надо было вставлять в пазы и прикручивать, что долго и хлопотно, поэтому никто ими не пользовался. К концу четырехмесячного контракта я все-таки привык, но первое время долго не мог заснуть. Койка была напротив иллюминатора, и мое тело подсознательно при каждом ударе волны готовилось к незапланированной помывке. В дальнейшем отказывался от предложений на суда с носовым расположением надстройки.

Когда шторм утих, продолжили плавание. В проливе Па-де-Кале разошлись с двумя английскими военными пятидесятивосьмивесельными галерами. На обеих перестали грести, предлагая пересечь их курс по носу и на приличном расстоянии. Значит, уважают. В эту эпоху путь уступали только тому, кого боялись. В Ла-Манше была возможность захватить несколько небольших судов, перевозивших шерсть, но, к большому огорчению экипажа, я не стал размениваться. Не хотелось терять из-за мелочи свежий северо-восточный ветер, который нес нас по проливу со скоростью узлов двенадцать.