— Не хочу, чтобы и за мной гонялся Морской Волк! — произнес он шутливо, после того, как я пересчитал и спрятал деньги в сундук. — Это ведь тебя Морским Волком зовут?

— Да вроде бы, — ответил я.

— Слышал много о тебе. Чего только не рассказывают! Вот и представлял тебя совершенно другим, — признался он. — А ты вот какой!

— И какой именно? — поинтересовался я.

— Другой, — ответил просто Фернан Кабрал.

Весь сахар я продал в Копенгагене любекским и датским купцам. Забирали его, не торгуясь. Видимо, неплохо наварят на сахаре. Можно было бы и самому отвезти в тот же Любек, но это заняло бы время. Да и налоги пришлось бы заплатить немалые. Овчинка не стоила выделки.

В Ольборге меня ждали две хорошие новости.

Хелле родила второго сына. Ждали меня, чтобы выбрать ему имя Нильс. Так у них повелось в роду: старший сын получает имя деда по отцу, второй — деда по материнской линии и только третьего можно называть, как заблагорассудится. Мне оставалось только кивнуть в знак согласия. Так что окрестили мальчика Нильсом Александерсеном из рода Гюлленстьерне. Его сын и мой внук, если таковой будет, станет Александром Нильсеном.

Второй новостью был выкуп, привезенный Пьером Бурдишоном. Привез наличными. Видимо, не приучен доверять векселям. На корабле Пьер Бурдишон добрался до Гамбурга, а оттуда по суше до Ольборга. Повезло дураку, что никто не догадался, как много денег он везет. Монеты пересчитывали у меня дома в присутствии тестя. Нильс Эриксен, как подозреваю, отродясь не видел такого количества золотых монет. После чего стал глядеть на меня по-другому, более уважительно, хотя и раньше относился с почтением. Он знал, что я очень богат по датским меркам, но, увидев груду золотых монет, понял, насколько.

Жакотен Бурдишон в сопровождении двух охранников поджидал во дворе моего дома. Пускать его внутрь я запретил. Слишком он был грязен, завшивлен и вонюч. Темница надломила его. Это уже был не бравый и грубый шкипер, а смирившийся с невзгодами старик, хотя ему меньше пятидесяти. Впрочем, может, оклемается на воле и воспрянет. Он ушел вместе с сыном на постоялый двор. Оба шагали с опущенными головами. За ними бежали ребятишки и свистели и улюлюкали. Не каждый день пацанам выпадает возможность безнаказанно оскорблять взрослых — как ей не воспользоваться?!

Я опять нагрузил барк селедкой в бочках и отправился в Лиссабон. Рейс прошел спокойно. В Ла-Манше спугнули караван суденышек, которые везли шерсть в Кале. Завидев барк, они развернулись в сторону родного берега и врассыпную понеслись к нему. Примерно на траверзе Бреста поймали сильный норд-ост и понеслись к Пиренейскому полуострову. Там нас подхватил чистый норд. В итоге добрались на два дня быстрее, чем в предыдущий раз.

В Лиссабоне опять встретились с Фернаном Кабралом. Когда заканчивали выгрузку, он пришел в порт с полным трюмом сахара. Теперь уже весь груз был его.

— Еще пара таких рейсов — и куплю дом на горе! — мечтательно произнес мой потомок.

— Если не ошибаюсь, вон те дома, — показал я на расположенные на самом верху, возле крепости, — когда-то принадлежали нашему предку.

— Откуда ты знаешь? — удивился Фернан Кабрал.

— У моего деда хранилось письмо от графа Сантаренского, написанное сыну Ричарду. Граф приглашал сына в гости и объяснил, как найти его дом, — на ходу придумал я. — Но Ричард так и не приехал. Война помешала.

— Если дела пойдут и дальше так же хорошо, можно будет и там купить, — сказал Фернан Кабрал. — Хотя мне больше хочется иметь поместье рядом с Сантареном.

— Купи, — пожелал я.

— И куплю! — задорно произнес он.

Мы взяли на борт переселенцев и отправились на Мадейру. Там, в отличие от сонного Лиссабона, жизнь бурлила. Стучали топоры, горели костры, по извилистым дорогам плелись волы, тянувшие арбы с сахаром или пшеницей. На новые места отправляется самая активная часть населения. У них нет права на проигрыш, поэтому бьются изо всех сил и до последнего. Я косвенно помог им, купив полный трюм молодого вина и сахара.

Обратно пошли без захода в Лиссабон. На подходе к Ла-Маншу попали под затяжной дождь, благодаря которому пополнили запасы воды. В Северном море два дня штормовали. К концу шторма барк начал течь сильнее. Приходилось откачивать воду не раз в сутки-двое, как раньше, а по несколько раз в сутки. Что не помешало нам благополучно добраться до Копенгагена. Там я продал большую часть сахара. Остальной и все вино повез в Ольборг.

К тому времени температура уже упала до нуля. Время от времени налетали заряды снега. Мой экипаж, зная, что будет отпущен на зиму, быстро разгрузил барк. Три бочки вина и мешок сахара отправились в дом Лорена Алюэля, пять бочек и два мешка — тестю, семь бочек и три мешка — в монастырскую больницу. Остальное было перевезено в мой винный погреб и склад.

Барк с помощью членов экипажа, горожан-добровольцев и двенадцати пар волов был вытащен на берег. Здесь им займутся корабелы. До наступления тепла заменят подгнившие доски, с корпуса соскоблят наросшие ракушки и водоросли, а потом заново проконопатят, просмолят и покроют вонючим составом, который держат в секрете. Черви-древоточцы, если и знают, что этот состав должен отпугивать их, то явно не все. Водоросли точно не знают. Уже через несколько дней в теплых водах подводная часть корпуса судна покрывается зеленой шерстью, которая растет стремительно.

Зимой я научил ольборгцев делать леденцы и глинтвейн. Не совсем леденцы, конечно. Плавишь сахар на сковородке, и получается сладкая тягучая масса с привкусом подгоревшей карамели. Остынув, она становится твердой и хрупкой. Такие конфеты делала мне в детстве в доме у деда его младшая дочь, моя тетка. Она уже была почти взрослая, поэтому на конфеты не могла рассчитывать. Делала как бы для меня, но большую часть съедала сама. Зато глинтвейн готовили самый настоящий. Берешь красное вино, добавляешь сахар и специи по вкусу, а потом нагреваешь, но не до кипения. Я обычно добавлял имбирь, черный перец, изюм и/или лимонные корки. Самое эффективное средство от простуды и насморка! После первого же глотка сопли разбегаются в разные стороны и возвращаться не желают. И леденцы, и глинтвейн очень понравились ютландцам. Поскольку я угостил ими всех желающих во время рождественских гуляний, глинтвейн стали называть рождественским вином, а леденцы — рождественским льдом. Что не помешало ольборгцам есть леденцы и пить глинтвейн круглый год.

Я тоже пристрастился к глинтвейну. Вернусь с охоты уставший, замерзший, сяду у камина в кресло-качалку, сплетенное по моему заказу из лозы, протяну к веселому огню ноги, а Хелле подает мне чашу с теплым напитком. Делал глинтвейн Тома, но подавала всегда жена. Наверное, чтобы не забыл, что она у меня есть. Или чтобы сама не забыла, что я у нее есть. Впрочем, это я наговариваю на Хелле. В отличие от датчанок двадцать первого века, которые предпочитают быть партнершами, а не женами, в пятнадцатом веке муж по определению царь и бог. Библейская заповедь здесь имеет форму «Не создавай себе кумира, если ты не жена». Хелле уже обжилась в роли хозяйки дома и, как следствие, пришла к выводу, что умнее всех. Это не мешает ей по несколько раз в день искренне говорить самой себе: «Какая же я дура!».

Весной мы задержались с выходом в море до конца путины. Она оказалась удачной. Старожилы утверждали, что не помнят такого большого улова. Так много ловили только во времена их дедов и прадедов. Предполагаю, что эти самые деды и прадеды тоже говорили, что во времена их предков… Получается, что пару тысяч лет назад селедки в морях и океанах было больше, чем воды.

Я набил трюм бочками с новым уловом и отправился по знакомому маршруту. Никто на нас не напал, поэтому и мы никого не тронули. Погода была хорошей, ветер не сильно отклонялся от золотой середины. На подходе к Пиренейскому полуострову повстречали зыбь, покачались на высоких, округлых волнах. Мне почему-то нравится мертвая зыбь. И не опасно, и какое-то разнообразие. Да и спится в такую качку отменно.