В таком настроении я и заявился в школу. О том, что там произошло, у меня остались лишь смутные воспоминания, но одно несомненно — я был безобразно пьян. Отрывками помню, как громко кричал, матерился, требовал чего-то от миссис Новак, а в итоге врезал отцу девчонки, которую Терри перед тем оттаскала за волосы. Его жене тоже досталось — ее я назвал шлюхой.

Очнулся в этом же полицейском участке. Я сидел в грязной, провонявшей перегаром камере, когда мне объявили, что Терри больше не будет жить со мной. Органы опеки собирались поместить ее во временный приют и уже начали подыскивать приемную семью, а на меня завели дело за драку, оскорбления и порчу школьного имущества. Это и стало поворотным моментом.

Осознав, что могу больше никогда не увидеть дочь, я словно полетел на дно пропасти. А еще с поразительной ясностью вдруг осознал, что если ее заберут, мне уже не выкарабкаться. Это было так странно, ведь после смерти Анны я ее почти не замечал — она просто была рядом.

Остатки разума и родительских чувств порой подсказывали, что я должен заботиться о ней, должен заниматься ее воспитанием, нести за нее ответственность, но без особого труда мне удавалось отмахиваться и от подобных мыслей, и от своих долгов. В тот год мы с ней будто поменялись ролями — не я заботился о ней, а она обо мне.

Множество раз Терри снимала с меня спящего в алкогольном бреду обувь и переворачивала на бок, чтобы я не захлебнулся собственной рвотой, доводила до кровати, если я вырубался посреди комнаты и собирала разбросанные по дому пустые бутылки, тушила забытые в пепельнице окурки и готовила для меня еду, как могла поддерживала порядок и делала массу других недетских вещей. Если бы не проблемы в школе, она совсем не доставляла мне хлопот. Пока я предавался апатии и саможалению, моя дочь, несмотря на собственную боль, молча и терпеливо переносила все трудности.

Я ничего не замечал. Не заметил как всего за год из жизнерадостного, беззаботного ребенка она превратилась во взрослого с серьезными и умными глазами. Из нас двоих ребенком тогда был именно я, она же стала полностью самостоятельной и очень напоминала мне Анну. Те же светлые волосы, огромные синие глаза и тонкий, слегка вздернутый нос с веснушками.

Так или иначе, но с того дня я больше не пил. Совсем. Осознав, что потеряв жену, я чуть было не потерял и дочь, во мне наконец что-то проснулось. Я вдруг вспомнил, что прежде всегда считал себя сильным, а тогда будто впервые посмотрелся в зеркало.

Я ужаснулся увиденному. Оттуда на меня взирал жалкий, обрюзгший, полуопустившийся трус и слабак, но сильнее меня ужаснуло другое. Этот образ так отчетливо напомнил мне собственного отца, что тут же я решил навсегда завязать с алкоголем. Сравнение с ним подействовало на меня как звонкая оплеуха — до скрежета в зубах я стал отвратителен самому себе.

Позже пришел запоздалый стыд. Ежедневно память воскрешала то воспоминание о том, как упившись вдрызг я ползал на четвереньках по дому (при каждой попытке подняться, пол уходил из под ног, я падал, матерился и опять силился встать), пока Терри не устала от моих бесполезных попыток и не дотащила к дивану, на который я и выблевал содержимое своего изрядно проспиртованного желудка; то, как изливал ей душу, зачем-то рассказывая о вещах, которые ребенку знать вовсе не следует; а то вспоминалось, как чуть не ударил ее. Ни разу я не поднимал руку на дочь, а тем вечером разъярился из-за какого-то незначительного пустяка.

А однажды я обмочился. Проснулся наутро в мокрых штанах и долго соображал, почему лег спать в таком виде. Напрягал мозговые извилины в стремлении докопаться, где промочил их, убеждал себя, что меня кто-то нарочно облил водой, выдумывал, будто сам полез в душ прямо в одежде, а может, угодил под дождь или так сильно вспотел… Я перебирал различные варианты, отказываясь принимать единственно верный ответ.

Когда в комнату вошла Терри, я растерянно хлопал глазами, рассматривая растекшееся подо мной желтое пятно. Это бледно-желтое пятно на белом полотне простыни преследует меня особенно часто, а мысль о том, что Терри тоже помнит о нем, порой сводит с ума. Оно стало для меня отметиной позора, символом унижения и стыда, клеймом, что я собственноручно выжег на наших с ней отношениях.

Наверное, этот стыд перед ней я буду испытывать до конца своих дней. В трудную минуту я подвел ее, оставил одну, а сам спрятался от проблем в алкогольном забытье и безразличии. Оправданий собственной слабости я не ищу. Знаю, что бесполезно.

Впоследствии потребовалось немало сил и терпения, чтобы все исправить — семь долгих месяцев я доказывал органам опеки, что способен встать на путь исправления. Терри я в итоге вернул и при этом получил важный урок. Он дал мне возможность понять, что в жизни у меня не осталось ничего и никого важнее ее.

Год назад я пообещал себе, что впредь не подведу дочь. И еще пообещал, что никогда ей не придется вновь краснеть за своего отца.

От невеселых воспоминаний меня отвлек зычный голос шефа полиции.

— Так, что тут у вас? — раскатисто пробасил он. — Если вы напрасно подняли меня с постели в такую рань, богом клянусь, что закрою вас в камере минимум на сутки!

С шумом ввалившись во входную дверь участка, Билл Томпсон принес с собой всеобщий переполох и суету. Казалось, с его появлением в и без того небольшом помещении холла сделалось еще теснее. Впрочем, он был из тех людей, кто любое, даже самое обширное пространство способен сузить до размеров своей монументальной личности.

Едва завидев его, молодой дежурный, минутой ранее клевавший носом, подскочил, вытянулся по стойке смирно и козырнул. В полиции он работал совсем недавно, поэтому каждый раз при виде начальника испытывал панику, начинал краснеть, бледнеть и нервически заикаться. Услышав его голос, Роб и я тоже непроизвольно поднялись на ноги, одна только Терри почти не отреагировала. Она лишь ненадолго приоткрыла глаза, сонно моргнула и, свернувшись поудобнее в кресле, продолжила спать.

Билл является шефом полиции последние лет тридцать и знает каждого жителя в нашем городе. Сейчас ему, должно быть, уже за шестьдесят, но несмотря на возраст, грузную фигуру и внушительных размеров живот, он все еще сохраняет бычью силу и энергичную резкость движений. В придачу к такой устрашающей внешности он обладает довольно взрывным характером, за что его многие опасаются и не рискуют лишний раз нарушать закон.

За его спиной тенью маячил Том Броуди. Этому худому, высокому парню на вид можно дать около сорока. Своими густыми рыжеватыми бакенбардами он смахивает на горную альпаку и взгляд его карих, задумчивых глаз вместе с заметно выступающей вперед верхней губой значительно усиливает это сходство. Последние десять лет он занимает должность помощника Билла и практически всюду следует за ним по пятам.

— Привет, Билл. — Сделав к нему шаг, я протянул для приветствия руку. — На нас напали у реки. Их было трое.

— Да что ты говоришь? Напали, значит… — проревел он, но тут же огляделся по сторонам, принюхался и заорал: — Дьявол! Откуда такая вонь?

— Это от меня.

— От тебя? Ты что, в скотомогильник свалился, черт тебя подери?

— Нет, хуже, — подошел к нам Роб. Обмениваясь рукопожатием с ним и Броуди, он предложил: — Мы можем поговорить в твоем кабинете? Дело серьезное.

В нашем захолустном городишке серьезные происшествия случаются крайне редко. Он совсем маленький, почти все друг друга знают, поэтому основным занятием местной полиции, состоящей всего из шести человек, являются выписывание штрафов за пьяную езду, разнимание потасовок и расследование пустячных краж. Еще иногда подростки чудят, обдолбавшись наркотой или Терренс, местный алкоголик, напившись, подерется с женой, но в целом у нас все спокойно.

— Надеюсь, что серьезное, иначе… — Увидев спящую Терри, Билл прогудел: — А что здесь делает твоя девчонка, Уилсон? Ты что это, таскаешь ее с собой по ночам?