Правые органы по большей части промолчали самый день пятилетия 17 октября, в чем само по себе выражается их нерадостное отношение к нему. Но, например, Русское Знамя в день пятилетия Союза Русского Народа выражало такие же, как и Русские Ведомости, надежды на будущую победу, — только, конечно, не «кадетскую», а свою, — а в самый день 17 октября г-н Ярмонкин, жалуясь, подобно Русским Ведомостям, на настоящее, говорит (Русское Знамя, № 234): «Пора понять, что уже давно наступило время для монархистов, когда из пассивной роли стало необходимым перейти в роль активную».

Мы ограничиваемся этими немногими образчиками бесспорного и общеизвестного факта, что настоящим положением никто не доволен, и все одинаково надеются на его грядущую перемену, которую все же стараются подготовлять, каждый на свой лад, каждый в духе своих принципов. В этом отношении сами октябристы не составляют исключения, потому что они тоже ведут к перемене положения, но только осторожно, раз и навсегда взявши за правило оппортунистическое пользование обстоятельствами.

Но если, таким образом, никто не доволен существующим положением, и все с самыми противоположными целями готовятся к его изменению по мере сил и возможностей, то, конечно, не может подлежать сомнению, что это изменение непременно произойдет, а в ожидании какой-то перемены данный строй лишается поддержки всех политических сил, которые им не довольны и задача которых состоит не в том, чтобы ее поддерживать, а в том, чтобы его изменить. Это факт, в высшей степени чреватый последствиями.

Несомненно, с 17 октября у нас заложено такое положение вещей, которое по существу непрочно, противоречиво и составляет для страны какое-то политическое перемирие, дает России не окончательный политический строй, а временную отсрочку в созидании политического строя.

Но до каких же пор протянется эта отсрочка? До тех ли пор, пока «правые» подготовят силы к его изменению, или пока это сделают «левые»? Готовятся одинаково те и другие, имеют успехи, конечно, и те, и другие, так что попытка каждой из сторон будет встречена отпором противников. Все это рисует нам очень невеселое будущее, в котором должна повториться та же свалка, что была в 1905 году, с той разницей, что тогда революционные силы сделали свой набег внезапно, а теперь встретят противников уже несколько лучше подготовленными, да и сами революционеры были в 1905 году немногочисленны, а теперь, вероятно, заготовят больше сил, так что столкновение может оказаться сильнее, чем было в 1905 году.

Размышляя об этом, нельзя, однако, не спросить наиболее разумных и искренних людей обоих направлений: неужели же есть какой-нибудь смысл пассивно ожидать предстоящей потасовки, не пытаясь предупредить ее появление?

Если данным положением все недовольны, то не ясно ли, что оно требует изменения, реформы, которую лучше сделать раньше, чем дело дошло до прямой междоусобицы? В этом отношении октябристы, уверяющие, будто бы созданное ныне положение сносно и допускает возможность мирного развития, гораздо вреднее для страны, чем крайние партии. Своими ошибочными уверениями они лишь оттягивают реформу и дотянут страну, может быть, до того, что станет уже слишком поздно…

Нет, нам потребна именно безотлагательная реформа, такая реформа, которая дала бы нам строй несомненно прочный, завершенный, не возбуждающий сомнения в своей жизнеспособности. Но к этой совершенно необходимой цели крайние партии могут стремиться только путем переворотов, ибо они, при односторонности принципов, свойственной каждой партии, могут удовлетвориться лишь полным уничтожением противников. Противники же, естественно, будут защищаться на этом пути, то есть посредством борьбы партий, и прочный строй может быть создан только победой сильнейшего. Но в истории не скоро выясняется, кто сильнее. Эпохи революций способны затягиваться в смене «революций» и «реакций» на очень долгое время, истощая страну, парализуя ее творческую работу и развивая непримиримо враждебные силы, которые потом уже будут вести междоусобицу даже не из-за принципов, как сначала, а по традиции, по долгу знамени, по воспоминаниям погибших отцов и братьев, кровь которых с каждой стороны вопиет об отмщении.

Для предотвращения всего этого мыслим только один путь: это именно если реформу своевременно предпринимает сама власть, которая при этом, естественно, становится не на почву переворота, а на почву улучшения, то есть отмены несостоятельного и введение оказавшегося потребным, а потому способна находить сторонников даже в значительной части враждующих партий, тем самым их ослабляя. Сверх того, только она имеет реальную силу, без которой нигде на свете нельзя совершать ни переворотов, ни реформ.

Итак, взвешивая как пережитые годы, так и условия настоящего момента, нельзя не видеть, что нужна неотложная реформа, и именно такая, которая была бы проведена существующей властью, а не какими-нибудь захватившими власть партиями. Когда мы спрашиваем себя, какая реформа нам нужна, то это — первый и главный ответ. У нас среди партий когда-то говорилось об учредительном собрании. Но в стране, где уже культивированы враждующие партии, честного учредительного собрания не может явиться. Для возможности учредительного собрания нужно, чтобы народ был организован, а партии по возможности бессильны. У нас же наоборот — народ совершенно дезорганизован, а партии сплочены и организованы. Учредительное собрание в таких условиях могло бы быть только игрушкой партий. А потому-то прочный строй может быть нам дан только реформой, произведенной по инициативе и под эгидой уже существующей власти.

За последнее 50-летие Россия провела две огромные реформы, которых сопоставление естественно представляется взору в настоящее время. Мы говорим об освобождении крестьян в 1861 году и о создании народного представительства в 1906 году. Обе эти реформы связаны некоторой внутренней логикой, ибо с того момента, когда прекратилось крепостное состояние, разбивавшее нацию на два столь резко разграниченные слоя, не было уже никаких оснований лишать страну того необходимого элемента государственности, какой представляет народное представительство в государственных учреждениях.

Итак, казалось бы, что, за разрешением в 1861 году крепостного вопроса проведение народного представительства в служебные при Верховной власти государственные учреждения совершится без особых трудностей. На деле вышло иначе, потому что наш европеизированный образованный класс не мог себе представить народного представительства иначе, как в форме ограничения Царской власти; ограничение же ее постоянно оказывалось и вредным, и невозможным. «Завершение здания» реформы потому у нас несколько десятков лет являлось в виде стремления не завершающего, а разрушающего государственный строй. Так дожили мы до 1906 года.

В 1906 году это дополнение к реформе 1861 года было совершено, и мы увидели страшную разницу между двумя реформами. Насколько велика оказалась первая, настолько слаба вторая.

Нет, конечно, на свете совершенства, и, рассматривая теоретически, можно многое критиковать в реформе 19 февраля 1861 года. Но при всем том, сравнивая ее с крупнейшими историческими реформами как в самой России, так и у других народов, нельзя не признать, — и весь мир это признал, — что реформа 1861 года представила один из величайших образчиков политического и социального устроительства.

Реформа столь сложная и трудная исполнена была с такой справедливостью, с таким искусством, что весь мир мог лишь удивляться подвигу, совершенному Россией. Ни общее течение государственной жизни, ни общий порядок не были потрясены. Дело величайшей важности и трудности было совершено так легко и просто, как будто это был не огромный переворот, а самое обычное текущее государственное дело.