Трудно также говорить об умиротворении в широкой среде рабочих масс. Вообще разочарованные в пережитом фазисе революции фабрично-заводские рабочие, однако, не нашли мирных способов улучшений, а социалистическая пропаганда среди них остается неистребимой. Трудно сказать даже, чтобы была сколько-нибудь серьезно ослаблена и социально-демократическая организация.

Не касаясь того обстоятельства, что за самое последнее время в связи с убийством начальника Петербургской охраны раскрылись возобновленные замыслы террористов, в общей сложности в жизни страны нельзя усмотреть сколько-нибудь убедительных признаков умиротворения. Между тем эта иллюзия составляет характеристическую черту 1909 года, который принял за факт то, что его предшественники предполагали только как желательную возможность. Отсюда рождается другая иллюзия, более опасная, а именно воззрение на учреждения и идеи 1906 и 1907 годов как на нечто окончательное, найденное удачно и требующее разве лишь частичных улучшений и дальнейшего развития.

Насколько опасна эта иллюзия, показывает крайне неудовлетворительная деятельность новых учреждений в течение 1909 года. В Государственной Думе обнаруживается весь год прежняя характеристическая борьба за Верховную власть, дающая в результате подрыв какой бы то ни было власти и вместе с тем искажающая непосредственно полезную работу представительных учреждений. По-прежнему бюджетные вопросы решаются не на основании польз и нужд России, а на основании соображений о расширении власти Думы и удобств давления на правительственные ведомства. Запросы думские в большинстве случаев имеют в виду не пользу и нужду страны, а скомпрометирование власти. По-прежнему бюджет не вотируется своевременно в видах сохранения в руках Думы оружия против правительства, и в результате государство должно производить свои расходы на основе не нормальных ассигнований, а временных и частичных, бесполезно теряя и переплачивая на всем огромные суммы. В законодательной сфере деятельности Думы наиболее видное место заняли знаменитые вероисповедные законопроекты, подрывающие Церковь и вносящие смуты и рознь в население Империи.

Впрочем, в течение года Московские Ведомости давали такую обстоятельную хронику деяний Думы, что излишне было бы подводить им снова счеты, из которых так ясно видно, что наша законодательная деятельность приобрела в новых учреждениях не какое-либо полезное дополнение, а путающую дела обузу.

Должно притом отметить, что это учреждение — шумное, бесплодное, вечно агитирующее умы народа, вечно подрывающее авторитет власти, — само, однако, не приобрело ни малейшего авторитета в населении. За 1909 год вполне обнаружилось, что Дума не составляет и тени «народного представительства», и что она ни в одном слое населения не имеет какого бы то ни было властного значения. О ней даже перестали говорить, ею перестали интересоваться, несмотря на все старания прессы подогревать и раздувать внимание к Думе. В общей сложности, подрывая Верховную власть Самодержавия и не приобретя авторитета представительству, учреждения 1906 года колеблют саму идею власти и лишают государство какого бы то ни было центра, способного объединять народ.

Несмотря на так называемое националистическое течение, обнаружившееся в Думе, ее деятельность ничего не принесла и для поднятия потрясенного значения Русского народа в Империи. Ни одной меры, ни одного закона, сколько-нибудь восстанавливающего гегемонию Русского народа, не предпринято и не проведено. Для какого-либо объединения народа или отдельных его слоев ничего не сделано. Напротив, многое сделано по усилению внутренних раздоров, ослабляющих Русский народ. Таковы партийные разделения, создаваемые политиканством. Таковы разделения и раздоры, явившиеся внутри крестьянства. Еще в большей степени они порождены вероисповедными законами. Оторванность окраин также дошла до неслыханной степени. А между тем при возрастающем разрыхлении Русского народа в его глазах затуманилась и государственная власть, способная его объединить. Где теперь власть, около которой нация могла бы едино — душно сплотиться в минуту опасности? Новые учреждения делают все возможное для того, чтобы в глазах народа это стало тягостной загадкой. В то же время, как возрастающее раздробление населения, облегчающее всякие смуты, так и внешние опасности, делают все более вероятным наступление такого момента, когда Русскому народу станет необходимо иметь перед глазами бесспорный объединительный пункт, около которого можно было бы сплачиваться, не теряя ни минуты времени.

Действительно, одной из прискорбных черт жизни 1909 года, порожденных его учреждениями и идеями, явилось то, что вокруг России замелькали черные тучки самых тревожных бурь извне. Иностранная политика наша не умела или не могла предотвратить этих опасностей, появление которых объясняется как бы неизлечимой слабостью, проявляемой нами при новых учреждениях. Понятно, что видя Империю дезорганизованной и погруженной в бесконечные дрязги партийной борьбы, видя, что русское единство и мощь не воскресают, мировые конкуренты нашей страны торопятся воспользоваться этим. Немудрено, что у них могут являться захватные планы и расчеты навеки похоронить силу некогда грозной Империи. В том состоянии внутренней расслабленности, когда на свою национальную защиту Россия не может получить ни денег, ни даже рекрутов без дозволения Думы, погруженной в партийные дрязги и, пожалуй, способной даже в самый страшный момент воспользоваться своими правами не для спасения родины, а для своей политиканской игры, — быть может, даже для возбуждения новой революции, немудрено, что при таких учреждениях руководители иностранной политики становятся малодушны, не чувствуют под ногами почвы, не смеют возвысить голоса против опасных для России захватов и пытаются прибегать для защиты Империи к мелким, никого не обманывающим хитростям, только ухудшающим наше положение. В результате выходит то, что мы заканчиваем 1909 год с самыми тягостными опасениями с Востока и с Запада, и при этом не на свои силы, не на свои средства можем полагаться, а разве только на милость Божию, которой ничем вдобавок не заслужили…

Таким образом, провожая в вечность 1909 год, приходится сказать, что не много он дал доброго. Он не вывел нас из разложения, порожденного годами смуты, а закрепил в нем, признавши, что мы не имеем надобности изменять ничего существенного в учреждениях и идеях, порожденных национально-государственным разложением и составляющих его прямое выражение. Он не дал нам никакой новой идеи, не дал даже надежды на ее появление, и случись, храни Господи, еще несколько таких лет, историческая Россия с выработанным ею могучим единством веры, власти и народности может оказаться сданной в международный архив.

В настоящем году исполняется пятилетие со дня 17 октября 1905 года. С первого момента своего появления на свет он стал днем пререканий, смут и недоумения, остается таким же доселе и таким же перейдет в историю.

Историческое содержание этого дня составляет не создание народного представительства, каковое было уже введено раньше (6 августа), а подрыв Царского Самодержавия, и великим недоуменным вопросом настоящего и будущего является: для чего это было нужно в интересах свободы, мира и блага Русского народа?

Пять лет, с тех пор протекшие, способны лишь увеличить грустное раздумье, вызываемое этим вопросом.

Первой причиной появления Манифеста 17 октября была забота о внутреннем мире. Но по действительному положению вещей такой шаг, казалось бы, не мог вызываться, точно так же, как и умиротворяющих последствий он не возымел. Мы все, пережившие ту эпоху, хорошо знаем, что перед 17 октября смуты уже, видимо, кончались. Если бы советники Монарха подождали еще неделю, они принуждены были бы доложить уже не об опасностях революции, а об ее видимом замирании. Но именно в этот момент являются почему-то самые тревожные доклады, и обнародуется Манифест 17 октября. Факт, сходный с тем, как мир с Японией, нанесший такой страшный нравственный удар государственной власти, был заключен именно в тот момент, когда силы Японии казались истощены, и близкая победа России уже ясно рисовалась впереди.