Неограниченна власть Царя: «Не Москва государю указ, а государь Москве». «Воля царская — закон», «царское осуждение бессудно». Царь и для народа, как в христианском учении, недаром носит меч. Он предстатель грозной силы. «Карать да миловать Богу да царю». «Где царь, там гроза». «До царя идти — голову нести». «Гнев царя — посол смерти». «Близ царя — близ смерти». Царь — источник силы, но он же источник славы: «Близ царя — близ чести». Он же источник всего доброго: «Где царь, там и правда», «богат Бог милостью, государь жалостью», «без царя народ сирота». Как солнце он светит: «При солнце тепло, при государе добро». Если когда и «грозен царь, да милостив Бог». И в твердой надежде, что «царь повелевает, а Господь на истинный путь направляет», народ стеной окружает своего «батюшку» и «надежу», «верой и правдой» служа ему. «За Богом молитва, за царем служба не пропадет» — говорит он и готов идти в своей исторической страде куда угодно, повторяя: «Где ни жить, одному царю служить» и во всех испытаниях утешая себя мыслью: «На все святая воля царская».

Последние главы достаточно, полагаю, показывают, до какой степени полного единства может доходить политическое самосознание народа и Верховной власти, развивающееся на почве религиозного идеала жизни. Эта совокупность условий именно и необходима для того, чтобы власть единоличная могла превратиться в силу монархическую, то есть стать Верховной сама по себе, а не как замаскированная делегация народной власти. В тонкостях этой психологической основы политического творчества вся сущность различных форм Верховной власти. Однако необходимо заметить, что здесь дело далеко не в одном чувстве. Судьбы различных форм Верховной власти существеннейшим образом зависят также от состояния нашего сознания.

Из всех областей социального творчества политическая есть область наиболее сознательная, наиболее подверженная влиянию нашего рассуждения, а стало быть, всего того, чем обусловливается рассуждение, как, например, состояния нашего знания, логической развитости, способности критической оценки и т. д. Отсюда ясно, какое значение для политического строения имеет тот или иной характер образованного класса нации, степень действительной образованности его, степень высоты развития науки в данной стране, а также и степень самостоятельности этой науки.

В политическом творчестве нации значение доктрины и вообще идеи весьма велико. Поэтому влияние каких-либо идей здесь особенно легко и заметно, если они оказываются сильнее местных. Между тем эти чужие политические идеи могут исходить из совершенно иного психологического настроения, не соответствуя психологическому настроению данной нации, тем не менее способны давить не ее рассудок, а через него и на политическое творчество. Посему-то, как выше было замечено, развитие данной формы Верховной власти идет всегда не только путем ее собственной, внутренней логики, но и под давлением многочисленных внешних влияний. Это может иметь и благое, и зловредное влияние. Но, во всяком случае, это влияние сознательности составляет факт, который непременно должно принимать во внимание при наблюдении форм Верховной власти. Это относится точно так же и к власти монархической.

Религиозное миросозерцание нации порождает инстинктивное стремление к монархической власти, и тот же инстинкт подсказывает в общих чертах многие необходимые для монархического строения истины. Но один инстинкт не может заменить сознательности, при отсутствии которой в приложении и, стало быть, в осуществлении монархического принципа неизбежно должны возникать ошибки, может быть, даже роковые. Точно так же и при одной сознательности невозможно создать монархии, если нет соответственного чувства. Оба условия одинаково необходимы. Инстинкт, чувство создают почву, без которой ничего нельзя сделать, и кроме того, нередко спасают от самих ошибок рассудка, но в свою очередь и политический разум так необходим, его сила так велика, что он в конце концов способен даже пересоздать и самое чувство нации, или по крайней мере несомненно, что ошибки политического разума способны извращать действия самого прекрасного и сильного чувства.

Если судить по правильности и чистоте основ, заложенных у нас историей, то Россию можно признать самой типично монархической страной. Изучение нашей истории для уяснения себе смысла монархического начала власти с этой точки зрения драгоценно. Но в той же истории мы знакомимся и с условиями, препятствующими развитию монархического начала. В этом отношении на первом плане должно поставить малое развитие сознательности.

Стихийность нашей истории вообще так бросается в глаза, что нет, кажется, ни одного историка, не отмечавшего это явление. У нас велико почти всегда то, что подсказывается инстинктом, голосом чувства, вытекающим из тех душевных тайников, которые в Русском народе наполнены по преимуществу верой. У нас крупно и иногда велико и то, в построении чего человек, природно способный и хорошо выдержанный в нравственном отношении, может создать при помощи непосредственного здравого смысла, то есть руководствуясь тем, что лично видит и наблюдает. Но повсюду, где нужно глубокое понимание внутреннего смысла явлений, мы оказываемся слабы.

Это неразвитое самосознание, понятно, не может не отражаться многочисленными препятствиями и на действия политической власти.

Наша политическая идея вытекала из религиозного миросозерцания. Но оно само по себе может дать лишь основу. Для полного самопонимания и действия политическая идея должна сознать себя именно как политическая. Идея религиозная давала ей правильный исходный пункт, но это и все, что она могла и должна была дать. Остальное должны были создать учение и философия чисто политические. Но этого-то и не было.

Задача самосознания всякого принципа нелегка, и без той могучей умственной работы, которую называют научной, невозможна. Только такая работа может выяснить для нас, что рассматриваемый принцип создает самим содержанием своим и вытекающей из этого содержания внутренней логикой развития, и что привносится исторической средой, в которой пришлось прилагать данный принцип. Если мы оставим без внимания внутреннюю логику развития, а ограничимся лишь внешним наблюдением фактов, то мы не будем знать рассматриваемого принципа. Мы тогда отнесем на счет его собственного содержания то, что на самом деле составляет чуждое и противное ему содержание среды, или, наоборот, припишем ему те заслуги, то благотворное действие, которое на самом деле вопреки ему произведено какими-либо другими факторами, одновременно с ним действовавшими. Таким образом, для понимания политического принципа мы должны знать не одну историческую практику, но и самый идеал его, его внутреннее содержание, должны знать не только то, что он сделал, но также то, что он способен по внутреннему содержанию сделать. Мы должны понять обстановку, необходимую для полного развития этого принципа, оценить значение ее, и только тогда можно считать свое понимание точным и полным. Но этот внутренний смысл политических принципов, их внутренняя логика развития, их потенциальное развитие, абстрагированное от политических случайностей, доступны лишь сильно развитой научной мысли. А при руководстве только опытной эмпирикой, при незнании внутренней логики развития того или иного принципа мы будем постоянно жертвой ошибок в своей деятельности. Мы будем возлагать на непонимаемые нами принципы такие надежды, которых они органически неспособны осуществить, и наоборот, оставим без внимания те перспективы, быть может, гораздо более широкие, которые открыли бы перед нами наш принцип, защищенный от искажения и направленный в действительную сторону своей силы.