Теперь правительству предстоит вместо занятия делом, между прочим, относящимся именно к переустройству политической охраны, тратить время и силы на разговоры с речистыми агитаторами Думы, которые будут стараться возможно более расплодить эти разговоры и возможно более начинить их былями и небылицами, способными бросать тень на власть, подрывать к ней доверие и возможно сильнее бередить раны, произведенные революцией и ее усмирением.

С точки зрения обязанностей серьезного государственного учреждения, принятие такого запроса, да еще с признанием его будто бы спешности, есть акт совершенно непростительный. Государственная Дума, если она имеет нравственное право на существование, должна смотреть на себя как на составную часть общих государственных учреждений, имеющую обязанность солидарно с другими частями их работать на благо государства. Если бы какой-либо министр поставил целью своих правительственных действий назначение его самого на желательную ему должность, все осудили бы его как совсем недостойного занимать какую бы то ни было должность. В Государственной же Думе «избирательные» интересы совершенно бесцеремонно создают действия, которые могут только вредить общему ходу государственных дел. Это — совершенно непростительное поведение, осуждающее Государственную Думу как законодательное учреждение.

По существу выходка ее почти не заслуживает обсуждения. Законно ныне или незаконно «Положение» 1881 года? Но ведь этот вопрос относится к области чистой казуистики. Кадеты указывают, что в 1905 году это «Положение», прежде имевшее значение закона, было оставлено только в виде временной меры, впредь до завершения пересмотра, но, во всяком случае, на срок не более одного года. Прежде срок продолжения действия охраны был трехлетний. С 1905 года установлен годичный срок. Что же из этого следует? Пересмотра «Положения» с тех пор завершено не было, применение же его действительно производится на срок одного года. Где же незаконность?

Конечно, юридическая казуистика может ко всему придираться, и тем или иным толкованием каждой буквы и слова создавать пререкания. Но по существу совершенно не подлежит оспариванию, что закон или временная мера, законно введенная, сохраняют свою силу впредь до отмены. Такой отмены до сих пор не было, а следовательно, «Положение» 1881 года сохраняет свою силу закона. Дело ясно, как день.

Поднятие вопроса тем неуместнее, что, как Государственной Думе очень хорошо известно, правительство занято именно законопроектом о реформе полиции. Государственной Думе известно также, что о действиях охраны производится Высочайше назначенная ревизия сенатора Трусевича. Следовательно, совершенно ясно, что учреждение, заслуживающее чести быть в числе высших государственных учреждений, именно в настоящее время не имеет никаких оснований поднимать вопрос о «Положении» 1881 года. Для чего этот запрос, когда правительство занято как раз работами, необходимыми для разрешения участи «Положения»? Для чего запрос, когда в настоящее время, то есть пока упомянутые работы не закончены, правительству даже нечего отвечать Думе, кроме разве сообщения общеизвестного факта, что вопрос о полиции и охране составляет ныне предмет правительственных занятий?

Таким образом, запрос, в котором принял видную и такую печальную роль г-н Тесленко, принадлежит к числу праздных агитационных выходок, какими государственные учреждения могут только компрометировать свою политическую репутацию. При полной своей ненужности, при явной невозможности получить разъяснение, запрос Думы бесцеремонно обнаруживает свою единственно возможную цель: создать предмет агитации, создать способ поджигать через головы членов Думы толпу, находящуюся на улице. Совместим ли такой способ исполнения своих законодательных обязанностей с понятием о серьезном государственном учреждении?

Не может быть, конечно, сомнения, что в намерениях Законодателя при введении Государственной Думы не могло быть создания учреждения, имеющего задачей подстрекать несведущую и воспаленную толпу против правительства. Но становиться ниже своей обязанности и права, законом данные для блага государства, употреблять для целей, не имеющих ничего общего с этим благом, или даже прямо ему вредящих, — это значит доказывать свою неспособность к государственному существованию. Г-н Тесленко позволил себе напоминать преступные факты революций, проистекавшие из актов произвола. Но он мог бы знать и другие факты: как законодательные собрания, оказавшиеся ниже своих обязанностей, буквально разгонялись даже таким людьми, как Кромвель[111]. Недопустимый произвол в употреблении права запросов, который Дума ярко проявила в данном случае, доходит до такого легкомыслия, что, по нашему мнению, запрос о законности охраны не заслуживает даже ответа со стороны правительства. У власти, серьезно относящейся к своим обязанностям, слишком много дела для того, чтобы участвовать в ненужных и вредных перекорах искателей оппозиционной избирательной рекламы.

Запрос об охране, или, точнее, по делу об убийстве П.А. Столыпина, был в значительной степени только формальным. Понятно, что Государственная Дума в лице своей благонамеренной части не могла не выразить озабоченности страшным киевским злодеянием, хотя бы и не имела ни малейшего сомнения в напряжении правительственной энергии для раскрытия преступления и для возможного обеспечения России от повторения подобных случаев. С другой стороны, все очень хорошо понимали, что правительство не может давать каких-либо подробных разъяснений, пока не окончена ревизия сенатора Трусевича. Что касается преобразования охраны, то точно так же никто не сомневался, что при наличном составе членов Государственной Думы власть не может давать разъяснения полицейских секретов. Это, конечно, очень прискорбное обстоятельство, но раз в число законодателей допущены революционеры, власть принуждена себя держать соответствующим образом.

В общей сложности запрос при всей жгучести своего содержания не мог не быть скорее соблюдением необходимой формальности, чем серьезным делом. Только для революционной части Думы он явился выгодным поводом для речей агитационных, имеющих целью компрометировать власть, но такие предлоги эти господа создают изо всего.

Была, однако, в запросе одна очень серьезная сторона, которая именно и осталась какой-то недоразвитой. Речи, сюда относящиеся, оказались сдержанными, недоговоренными, хотя запрос мог бы получить серьезный смысл только на почве тяжких подозрений, которые ищут виновников террористических преступлений не в одной среде самих убийц, а где-то подальше и повыше.

Эту сторону дела затронул в своей речи А.И. Гучков, но как-то вяло, как будто неохотно.

«Вокруг убийства Столыпина, — сказал он, — накопился обильный материал, но вместе с исторической правдой создалась легенда еще более ужасная, чем эта правда. Есть ли это просто случайное нарушение долга, неряшливость и бездействие власти, или за этим скрывается нечто худшее, — сознательное попустительство, желание удалить человека, который стал уже неудобен? С жутким чувством ждет страна ответ на этот вопрос, и этот ответ может быть дан только судом».

Кого подразумевает г-н А. Гучков, он этого не говорит, да, может быть, и не имеет в виду никаких определенных лиц. Едва ли, конечно, возможно называть кого-либо, не имея на то никаких данных. Но указание на то, что в общественном мнении бродит подозрение, хотя бы и легендарное, чрезвычайно важно, ибо понятно, что когда в народе имеются такие хотя бы легендарные подозрения, то доверие к власти отходит тоже в область мифа.

Сам представитель власти, министр внутренних дел[112], еще раньше речи Гучкова не упустил дать некоторый отклик на эту «легенду». Он сказал: