Утром следующего дня мы, двигаясь под сияющим солнцем параллельно железной дороге, поприветствовали салютом первый поезд из Маана и повернули внутрь страны через незнакомую нам Джеферскую равнину. Приближался полдень, и солнце набирало силу, вызывая миражи над разогревшейся поверхностью пустыни. Мы ехали на расстоянии от отряда и видели некоторых наших людей словно погруженными в серебристый поток, других – плававшими по его изменчивой поверхности, то растягивавшейся, то сжимавшейся при раскачивании верблюда и с каждой неровностью грунта.

Сразу после полудня мы увидели Ауду, скромно расположившегося в поломанных кустах юго-западнее колодцев. Он встретил нас как-то скованно. Большие шатры с его женщинами были расположены в стороне, вне досягаемости турецкой авиации. Несколько человек из племени товейха яростно спорили по поводу распределения жалованья между племенами. Старик был раздосадован, что мы застали его в неподходящий момент.

Я тактично сделал все, что мог, чтобы сгладить промах. Это возымело успех: арабы заулыбались, а это у них означало наполовину выигранную стычку. Пока этого было достаточно. Мы объявили перерыв, чтобы поесть с Мухаммедом и Дейланом. Менее открытый, чем Ауда, он был лучшим дипломатом. Ауда очень гостеприимно предложил нам блюдо с рисом, мясом и сушеными помидорами. Мухаммед, оставаясь в душе крестьянином, готовил отлично.

После еды, когда мы ехали обратно через серые пересохшие рвы, я стал излагать Заалю свои планы экспедиции к ярмукским мостам. Ему эта идея очень не понравилась. Зааль в октябре совсем не был похож на Зааля в августе. Успех превратил храброго воина в осторожного человека: разбогатев, он стал дорожить собственной жизнью. Весной он согласился бы повести меня куда угодно, но последний рейд, который принес ему богатство, но и подорвал его нервную систему, вынуждал его сказать, что он сядет на верблюда только в том случае, если я лично буду настаивать на этом. Я спросил, какую группу он смог бы собрать, и он назвал трех человек из лагеря – тех, кто, по его мнению, годился для такого безнадежного дела. Остальные его соплеменники, на кого не пал выбор, ушли неудовлетворенные. Взять трех товейхов было бы более чем бесполезно, потому что их чванство вызвало бы недовольство других, а их одних было очень мало, чтобы осуществить задуманное. Я сказал, что попытаюсь найти нужных людей где-нибудь еще. Зааль не скрывал своего облегчения. От этого моего решения на душе у него явно стало спокойнее.

Несмотря на то что Зааль не поддержал мою идею экспедиции к ярмукским мостам, я нуждался в его совете. Он был одним из самых опытных участников рейдов, наиболее способным правильно судить о моем наполовину готовом плане. Пока мы за чашкой кофе продолжали рассуждать о том, что мне нужно сделать, к нам ворвался какой-то перепуганный парень и выпалил, что со стороны Маана в клубах пыли быстро приближаются всадники. У турок здесь был полк пехоты на мулах и кавалерийский полк, и они постоянно хвастались, что в один прекрасный день нагрянут к абу тайи. Мы повскакивали с мест, чтобы их встретить.

У Ауды было пятнадцать человек, из них лишь пятеро боеспособных, остальные – седобородые старики или мальчишки, но нас было тридцать, и я подумал о горькой судьбе турецкого командира, выбравшего для неожиданного визита день, когда у ховейтатов оказался взвод индийских пулеметчиков, хорошо знавших свое дело. Мы залегли, уложив верблюдов в более глубоких, вымытых водой нишах, а «виккерсы» и «льюисы» установили в меньших по размерам естественных окопах, прекрасно замаскированных иссохшим кустарником. Ауда свернул свои палатки и прислал стрелков для усиления нашей огневой мощи. После всех этих приготовлений мы стали спокойно ждать первого всадника, который поднимется на насыпь в поле нашего зрения, и увидели Али ибн Хусейна и Абдель Кадера, направлявшихся в Джефер со стороны противника. Мы, смеясь, соединились с ними, а Мухаммед уже занялся повторным приготовлением риса с томатом для Али. В перестрелке прошлой ночью на железной дороге они потеряли двух человек и кобылу.

Ллойд должен был от нас отправиться обратно в Версаль, и мы попросили у Ауды проводника для перехода через линию. С выбором человека не было проблем, но возникла трудность со скакунами. Верблюды ховейтатов находились на пастбищах, до ближайшего был полный день пути на юго-восток от этих скудных колодцев. Я решил проблему, предоставив проводнику одно из лучших своих животных. Выбор пал на мою старушку Газель, чья беременность была более заметна, чем мы полагали. До окончания нашей долгой экспедиции она не могла участвовать в быстрых переходах. В знак признания великолепной манеры держаться в седле и неунывающего духа на нее пересадили Торна, чем ховейтаты были поражены до глубины души. Они чтили Газель больше всех верблюдов своей пустыни, и каждый из них много дал бы за то, чтобы ехать на ней. И вдруг ее отдали какому-то солдату, чье розовое лицо и воспаленные глаза придавали ему сходство с плачущей женщиной. (Ллойд сравнил его с совращенной монашкой.) Грустно было видеть отъезд Ллойда. Он был понимающим человеком, мудрым помощником и желал успеха нашему делу. Кроме того, он был одним из наиболее образованных среди нас во всей Аравии, и за эти несколько дней, проведенных вместе, мы в беседах выходили далеко за рамки повседневных военных забот, разговаривая то о какой-нибудь книге, то о чем угодно другом, приходившем в голову. Когда он уехал, наше сознание опять полностью заняли война, бедуинские племена и верблюды.

Вечер начался избытком именно таких забот. Предстояло правильно решить вопрос о ховейтатах. С наступлением темноты мы собрались вокруг очага Ауды, и я долгие часы взывал к этому кругу освещенных пламенем костра лиц, играя на их чувствах всеми известными мне казуистическими приемами, стараясь перехитрить то одного, то другого (в их глазах нетрудно было увидеть вспышку, когда слово достигало своей цели), часто кривя душой, и тратил долгие минуты драгоценного времени на ожидание ответа. Люди племени абу тайи были настолько же тугодумны, насколько крепки физически.

Постепенно я одерживал верх по одному пункту за другим, но аргументы сыпались почти до полуночи, когда Ауда взялся за свой посох и потребовал тишины. Мы прислушались, недоумевая, какую опасность он почуял, но через мгновение услышали какое-то словно ползучее эхо, чередование ударов – слишком глухих, широких, медлительных, чтобы найти отклик в наших ушах. Это было похоже на медленные раскаты далекого грома. Ауда поднял свои натруженные глаза к западу и проговорил: «Английские орудия». Алленби опережал в подготовке, и ее многообещавшие звуки завершили утверждение моей позиции теперь уже без споров.

Утром следующего дня атмосфера в лагере была безмятежной и сердечной. Старый Ауда, чьи затруднения на время отступили, тепло обнял меня, призывая к миру между нами. Наконец, пока я вставал, опершись о лежавшую верблюдицу, он обежал кругом, снова обхватил меня руками и прижал к себе. Я почувствовал ухом жесткую щетину его бороды, когда он прошептал, словно пронесся порыв ветра: «Берегитесь Абдель Кадера». Нас было слишком много, чтобы он мог сказать больше.

Мы двинулись вперед по бесконечным, сверхъестественно прекрасным равнинам Джефера, пока на нас не спустилась ночь у подножия крутого кремневого уступа. Мы устроили привал в кишевшем змеями каменном кармане под деревом. Наши переходы были коротки и неторопливы. Индийцы оказались новичками в таких походах. Они провели долгие недели внутри страны под Веджем, и я опрометчиво решил, что они хорошие наездники, но теперь, на хороших животных, силясь показать себя с лучшей стороны, они могли делать максимум тридцать пять миль за день, что бывало настоящим праздником для всего отряда.

Поэтому каждый день не стоил нам особых усилий и не вызывал напряжения. Благоприятная погода в часы туманных рассветов, мягкий свет солнца, вечерняя прохлада дополняли странной успокоенностью природы успокоенность нашего движения. Неделя св. Мартина промелькнула как приятный сон. Я лишь чувствовал, что она была очень мягкой, я бы сказал – комфортной, сам воздух казался доброжелательным, а мои друзья – счастливыми. Такое состояние не могло быть не чем иным, как неумолимым предзнаменованием конца передышки, но эта уверенность, не нарушавшаяся никаким мятежным ожиданием, лишь углубляла покой осенней действительности. Мы вообще ни о чем не думали и ни о чем не заботились. Душа моя была в эти дни почти такой же спокойной, как и всегда в мирные дни моей жизни.