Пришли и другие ховейтаты, и завязался оживленный разговор о войне. Я раздавал подарки от имени эмира и сказал, что Насир получил месячный отпуск для поездки в Мекку, чем их очень рассмешил. Хусейн, энтузиаст восстания, считал, что его чиновники должны работать так же самоотверженно. Поэтому он не разрешал поездок в Мекку, и несчастные мужчины безвыездно тянули свою воинскую лямку в полном отрыве от жен. Мы постоянно шутили, что если Насир возьмет Акабу, то заслужит отпуск, но сам он в это не верил, пока я не передал ему письмо Хусейна. В благодарность он продал мне свою Газель – царственную верблюдицу, выигранную у ховейтата. Как ее владелец, я стал представлять новый интерес для абу Тайи.

После завтрака я под предлогом необходимого мне отдыха после дороги избавился от посетителей и невзначай предложил Ауде и Мухаммеду прогуляться со мной, чтобы осмотреть разрушенные форт и резервуар. Когда мы оказались одни, я коснулся вопроса об их переписке с турками. Ауда рассмеялся, Мухаммед же выглядел весьма раздраженным. Наконец они подробно объяснили, что Мухаммед тайком использовал печать Ауды и написал письмо губернатору Маана о своей готовности дезертировать от Ауды. Турок прислал радостный ответ и пообещал хорошее вознаграждение. Мухаммед под каким-то предлогом попросил задаток. Потом об этом услышал Ауда, дождался, когда курьер с подарками выехал из Маана, захватил его в пути, ограбил до нитки и отказался поделить добычу с Мухаммедом. Это выглядело как настоящий фарс, и мы долго смеялись над ним. Но это было не все.

Арабы выражали недовольство тем, что к ним все еще не пришло подкрепление – ни войск, ни артиллерийских орудий. И тем, что не получили вознаграждения за взятие Акабы. Они очень хотели узнать, каким образом мне стало известно об их тайных действиях и что я знаю еще. Это была игра на скользком поле. Я играл на их страхе своей преувеличенной веселостью, беззаботно смеясь и цитируя при этом как свои собственные фразы из писем, которыми они обменивались. На них это явно произвело впечатление.

Между прочим, я сказал им о том, что вся армия Фейсала находится на марше и что Алленби уже отправляет в Акабу винтовки, пушки, мощную взрывчатку, продовольствие и деньги. Наконец я предположил, что текущие расходы Ауды, связанные с пребыванием в Мекке, должны быть большими, и спросил, не будет ли полезно, если я дам ему в виде аванса кое-что из крупного дара, которым собирался лично вознаградить его Фейсал, когда Ауда туда приедет. Ауда понимал, что момент можно использовать не без выгоды для себя, что можно будет получить немало и от Фейсала и что за ним в случае чего всегда будут турки, если другие надежды не оправдаются. И он, прекрасно сохраняя самообладание, согласился принять от меня аванс и, пользуясь им, обеспечить ховейтатам хорошую пищу, а значит, бодрое настроение.

Близился час заката. Зааль забил овцу, и мы поели в по-настоящему дружеском кругу. Потом я снова сел на верблюда и отправился в дорогу вместе с Муфадди, чтобы прислать Ауде деньги. Слуга Мухаммеда Абдель Рахман шепнул мне, что он с радостью принял бы любую безделушку, которую я пожелал бы прислать ему отдельно. Мы всю ночь ехали в Акабу, где я поднял Насира с постели, возвращая его к нашим последним делам. Потом я на брошенной кем-то шлюпке подгреб от «Эвриала» к «Хардингу» как раз в тот момент, когда первые проблески рассвета коснулись склонов западных вершин.

Я спустился в каюту, принял ванну и проспал чуть ли не до полудня, а когда поднялся на палубу, корабль величественно двигался на всех парах по узкому заливу в Египет. Мой внешний вид вызвал сенсацию, потому что никто не допускал и мысли о том, что я мог успеть побывать в Гувейре, удостовериться в ситуации на месте и вернуться обратно меньше чем за шесть или семь дней, чтобы успеть на последний пароход.

Мы связались с Каиром и сообщили, что положение в Гувейре вполне нормальное, никакого предательства нет. Это вряд ли могло быть правдой, но поскольку Египет поддерживал нас, ограничивая себя, мы должны были ограничивать не отвечающую целям нашей политики правду, чтобы поддержать легенду о надежности Гувейры и нашей уверенности в ней. Толпе были нужны книжные герои, и она не могла бы понять, насколько человечнее старина Ауда, чье сердце после сражений и убийств стремилось к разгромленному и покоренному противнику, чтобы либо сохранить ему жизнь, либо избавить от мук. И ничего прекраснее этого я не знал.

В моей работе снова наступила пауза, и меня стали одолевать новые мысли. Пока не подошли Фейсал, Джафар и Джойс с армией, не оставалось ничего другого, как размышлять, – впрочем, это и было нашим основным занятием. До сих пор из всей нашей войны была сколько-нибудь научно обоснована только одна операция – поход на Акабу. Такая игра вслепую, которой нам выпало на долю руководить, была для нас почти унизительной. Я дал себе зарок впредь, до того, как двинусь с места, точно знать, куда я иду и какими путями.

В Ведже хиджазская война была победоносной и после Акабы фактически закончилась. Армия Фейсала освободилась от прежних обязательств, и теперь, подчиняясь генералу Алленби, командующему объединенными силами, ей предстояло участвовать в освобождении Сирии.

Разница между Хиджазом и Сирией сводилась к разнице между пустыней и плодородной равниной с тучными полями. Проблемой, вставшей перед нами, было поведение – встать на точку зрения мирных обывателей. Нашим первым призывным пунктом, где мы набирали в армию крестьян, была деревня Вади-Муса. И если бы мы сами не превратились в крестьян, движение не сдвинулось бы с места.

Для арабского восстания было благом, что это произошло на такой ранней стадии его развития. Мы без всякой надежды распахивали обширные земли, чтобы пробудить и расширить национальное сознание людей там, где все определяло гибельное, убивавшее всякую надежду упование на Аллаха. Среди племен нашим символом веры, как и у росшей в пустыне чахлой травы, мог быть только вечно дающий надежду источник, после дневной жары пахнущий пылью. Все цели и идеи должны в конце концов получить материальное воплощение. Люди пустыни были слишком отстранены, чтобы выразить хоть одну из них, они были слишком далеки от любого усложнения, чтобы усваивать что-то извне. И если мы намеревались продлить свою жизнь, то должны были вжиться в реалии этой страны с ее деревнями, где поля не давали людям поднять глаза от земли, и начать нашу кампанию так же, как мы начинали в Вади-Аисе, – с изучения карты и восстановления в памяти природных особенностей сирийского театра военных действий.

У наших ног была его южная граница. К востоку простиралась пустыня кочевников. С запада Сирия омывалась Средиземным морем на участке от Газы до Александретты. На севере она заканчивалась у турецких поселений Анатолии. В этих границах страна была разделена на области естественными рубежами. Первый из них и самый большой расположился в долготном направлении. Это был причудливо изрезанный горный хребет, протянувшийся с севера на юг и отделявший береговую полосу от обширной внутренней равнины. Климатические различия этих двух зон были столь ярко выраженными, что, по сути, превращали их в две разные страны, а людей – в две расы. Прибрежные сирийцы строили дома, питались и работали иначе, чем жители внутренней области, и говорили на арабском языке, отличавшемся от языка их ближайших сородичей, в частности интонацией. О внутренней области они говорили неохотно, как о дикой глухомани, где вся жизнь людей проходит в страхе и крови.

Внутренняя равнина географически разделялась речными долинами – самыми лучшими пахотными угодьями в стране. Образ жизни здешнего населения соответствовал этим природным особенностям. Кочевники в приграничной области неспешно двигались на восток или на запад, в зависимости от времени года; поля уничтожали засуха и саранча, дома разоряли набеги бедуинов, а если не они, то кровная месть своих же соседей.

Так природа разделила Сирию. Человек внес в это свои сложности. Каждый из основных долготных поясов был искусственно разделен на общины, оказавшиеся в неравных условиях. Нам пришлось собирать их воедино для обороны против турок. Как возможности, так и трудности Фейсала в Сирии создавались именно этими политическими обстоятельствами, которые мы мысленно приводили в порядок, словно некую социальную карту.